Леденцовые туфельки

ГЛАВА 4

21 декабря, пятница

День зимнего солнцестояния

В последний день перед каникулами в школе всегда настоящее сумасшествие. На уроках уже никто ничего не делает, в лучшем случае кто-то сдает «хвосты». Начинаются классные вечера, покупаются пирожные и рождественские открытки; даже те из учителей, что ни разу за весь год никому не улыбнулись, вставляют в уши дешевые рождественские сережки из дутого стекла и напяливают на голову колпак Санта-Клауса, а нас порой даже конфетами угощают.

«Шанталь и компания» по-прежнему держатся от меня на расстоянии. В школу они все вернулись где-то на прошлой неделе, но от их былой популярности не осталось и следа. Возможно, из-за этого стригущего лишая. У Сюзи волосы постепенно отрастают, но она все еще ходит в шапке. Шанталь выглядит, по-моему, вполне нормально, а вот у Даниэль, которая говорила про Розетт всякие гадости, вылезли почти все волосы, да и брови тоже. Вряд ли они догадываются, что это сделала я, но на всякий случай держатся от меня подальше, как овцы от ограды, но которой электрический ток пропущен. И я больше не слышу никаких «Анни водит!». И никаких дурацких шуток. И никаких насмешек над моими волосами или над нашей chocolaterie. И сами они туда больше не заходят. Матильда слышала, как Шанталь говорила Сюзи, что у нее, дескать, от меня «мурашки по коже». Мы с Жаном-Лу ржали как безумные. Надо же, «мурашки по коже»! Вот дура!

Но до Рождества всего три дня, а от Ру по-прежнему ни слуху ни духу. Я всю неделю его искала, но его так никто и не видел. Я сегодня даже снова к нему в гостиницу съездила, но и там он ни разу больше не появлялся, а улица Клиши — не то место, где можно просто так болтаться, особенно когда стемнеет; да и грязно там, на тротуаре того и гляди ступишь в лужу блевотины, а под стальными жалюзи у входов в магазины и кафе дрыхнут пьянчуги.

Я так надеялась, что уж вчера-то он придет — ведь у Розетт был день рождения! — но он, конечно же, не пришел. Я очень по нему соскучилась! И мне почему-то кажется, что дела у него плохи. Похоже, что-то случилось. Неужели он соврал насчет того, что у него есть какое-то судно? Неужели он действительно подделал тот чек? Неужели он исчез навсегда? Тьерри говорит: «Вот и хорошо, пусть поскорее ноги уносит, коли понимает, что это в его же интересах». Зози считает, что он, вполне возможно, все еще здесь, просто прячется где-то поблизости. А мама вообще ничего не говорит.

Я рассказала обо всем Жану-Лу. И о Ру, и о Розетт, и об этой гнусной истории с чеком. Я призналась, что Ру был самым лучшим моим другом и теперь я очень боюсь, что он исчезнет навсегда, а Жан-Лу поцеловал меня и сказал, что это он — мой самый лучший друг...

Он просто поцеловал меня. Ничего такого. Но я и до сих пор вся дрожу, вся как на иголках, и у меня такое ощущение, будто в животе у меня ворочается треугольник или еще какая-то штуковина с острыми углами, и мне кажется, что, может, действительно...

Ну и дела!

Жан-Лу считает, что мне следует поговорить с мамой и вместе с ней попробовать во всем разобраться. Но мама теперь вечно занята, а иногда за обедом вдруг притихнет и так печально, с таким разочарованием на меня посмотрит, словно я что-то должна была сделать, но не сделала, и я просто не знаю, что сказать, чтобы это исправить...

Возможно, именно поэтому я сегодня и совершила тот промах. Я все думала о Ру, и о празднике, и о том, могу ли я по-прежнему верить его обещанию непременно прийти. Он ведь уже пропустил день рождения Розетт — что очень плохо! — но если он не придет и на Рождество, тогда у нас ничего не получится, весь наш план пойдет насмарку, словно Ру — это какой-то особый, неведомый ингредиент магического рецепта, без которого искомое получить просто невозможно. А если все пойдет неправильно, то повернуть назад будет уже нельзя, хотя вернуть все назад, все опять сделать таким, как прежде, совершенно необходимо, особенно сейчас...

Зози сегодня вечером куда-то нужно было уйти, а мама опять работала допоздна. У нее теперь так много заказов, что она едва с ними справляется; а потому на ужин я сварила целую кастрюлю спагетти и свою порцию унесла наверх, чтобы маме на кухне было посвободней.

В десять я легла спать, но уснуть никак не могла и тихонько спустилась на кухню, чтобы выпить молока. Зози еще не вернулась, а мама готовила шоколадные трюфели. Все вокруг пропахло шоколадом — мамино платье, ее волосы, даже Розетт, игравшая на полу с кусочком теста и формочками для печенья.

Все это показалось мне таким уютным, таким безопасным, таким знакомым. Хотя следовало бы догадаться, что все это мне только кажется, что я совершаю ошибку. Мама выглядела усталой и какой-то подавленной; она с такой силой месила трюфельную массу, словно собиралась печь хлеб или что-то в этом роде; она едва взглянула на меня, когда я налила себе стакан молока.

— Пей скорее, Анук, — только и сказала она. — Я не хочу, чтобы ты ложилась слишком поздно.

Ну, Розетт-то всего четыре, а ей она разрешает не спать допоздна...

— Сейчас же каникулы, — возразила я.

— Вот я и не хочу, чтобы ты заболела.

Розетт потянула меня за штанину пижамы: ей хотелось похвастаться своими формочками для печенья.

— Отличные формочки, Розетт. А теперь, может, печенье испечем?

Розетт просияла и знаками показала мне: «Ага, испечем!»

Слава богу, что у меня хоть Розетт есть, думала я. Она всегда такая счастливая, всегда улыбающаяся. В отличие от некоторых. Когда я вырасту, мы будем жить вместе с Розетт; можно, например, жить в плавучем доме на реке, как Ру, есть сосиски прямо из банки, жечь костры на берегу, а может, и Жан-Лу мог бы поселиться где-нибудь поблизости...

Я разожгла духовку и вытащила противень. Печеньица у Розетт получались кривоватыми, но это не важно — испекутся и станут красивыми.

— Мы их будем совать в духовку два раза, как бисквиты, — пояснила я ей. — А потом их можно будет даже на елку повесить.

Розетт засмеялась и от восторга заухала, как сова; она все посматривала на печенья через стекло духовки и жестами подгоняла их: «Пекитесь быстрее!» Это было так смешно, что я расхохоталась, и мне ненадолго стало так хорошо, словно все тучи у меня над головой развеялись и улетели прочь. Но тут заговорила мама, и тучи сразу вернулись.

— Я тут одну твою вещь нашла, — сказала она, по-прежнему вымешивая трюфельную массу.

Интересно, подумала я, что это она такое нашла и где? У меня в комнате или, может, у меня в карманах? Иногда мне кажется, что она за мной шпионит. Я всегда могу сказать, рылся ли кто-то в моих вещах: то книги лежат не так, как раньше, то бумаги переложены, то игрушки убраны. Не знаю, что она ищет, но тайника моего она пока не обнаружила. Он на самом дне гардероба; там, в коробке из-под обуви я прячу свой дневник, кое-какие рисунки и еще некоторые вещи, которые я никому не хочу показывать.

— Это ведь твое, верно? — И она вытащила из ящика кухонного стола деревянную куколку Ру, которую я забыла в кармане джинсов. — Это ты сделала?

Я кивнула.

— Зачем?

Я промолчала. А что я могла ей ответить? Вряд ли я сумела бы все объяснить, даже если б очень захотела Сделала — чтобы все вернулось на свои места, чтобы Ру снова был с нами, и не только Ру...

— Ты с ним встречалась? — спросила она.

Я не ответила. Она и так это знала.

— Почему же ты мне не сказала, Анук?

— А почему ты не сказала мне, что он — отец Розетт?

Мама вдруг словно окаменела. И с трудом выговорила:

— Кто тебе это сказал?

— Никто.

— Зози?

Я помотала головой.

— Тогда кто?

— Я сама догадалась.

Она прислонила ложку к краю миски и села — точнее, очень медленно опустилась на кухонную табуретку. Она так долго сидела, не говоря ни слова, что по кухне разнесся запах подгорающего печенья. Розетт по-прежнему играла с формочками для теста, выкладывая из них пирамиду. Формочки пластмассовые, их шесть штук, и все они разного цвета: пурпурная кошка, желтая звезда, красное сердечко, голубая луна, оранжевая обезьянка и зеленый бриллиант. Я в детстве тоже очень любила играть с ними и с удовольствием вырезала шоколадные печенья и имбирные пряники, украшая их потом желтой и белой сахарной глазурью из кондитерского рукава.