Избранное

Да и вообще, где мне было думать о перемене рода занятий, когда я был до глубины души встревожен решением моего отца все-таки продать тот клочок земли, на котором я жил и с которого так успешно кормился. Я понимал, что могу, конечно, прибегнуть к тактике проволочек (что я и делал), но кризис все равно неотвратим — город разросся, его пригороды обступили меня со всех сторон, и, хотя соседи не выказывали прямой враждебности по отношению ко мне, к моей развалюшке будочке и неживописному огороду, на отца оказывали давление почтенные горожане, по большей части предпочитавшие оставаться неизвестными; они давали ему понять (косвенно), что совершенно не разбираются ни в родной литературе, ни в литературе других стран; однако высказывались (открыто) в том смысле, что в их районе не место человеку, который, как выразился некий член муниципалитета, «за двадцать лет не потрудился ударить пальцем о палец». Тут уж тяни не тяни — а я, конечно, тянул,— но при том даже, что отец вообще откажется продавать участок, все равно дело не уладится до тех пор, покуда мою нищую хижину не сменит строение, вид которого удовлетворит вкусы районных законодателей. И в довершение всего на меня еще обрушились трудности чисто литературные. Я по-прежнему очень сомневался в своей писательской плодовитости, а между тем только что, сравнительно быстро, была закончена еще одна повесть, которую я озаглавил «Когда поднимается ветер», и вдруг меня осенило, что, в сущности, это не самостоятельная повесть, а как бы длинный пролог к большой и более зрелой книге. И, несмотря на одолевавшие меня неприятности и заботы, больше всего мне хотелось, ни на что не обращая внимания, не отвлекаясь на пустяки, немедленно, безотлагательно приступить к работе.

Сразу после войны меня (впервые в жизни) стало донимать сознание, что я старею. С этой мыслью я просыпался по утрам, и в течение дня она по нескольку раз ко мне возвращалась. Я считал, что у меня осталось мало времени — ведь мне уже за сорок и я болен туберкулезом. Но дело, конечно, было не в этом. Несмотря на возраст и болезнь, я вел активный образ жизни, проворачивая много разных дел. Я не чувствовал себя пожилым, не ощущал упадка сил. (Откуда у меня брались силы — и время,— чтобы столько читать: стихи, романы, философские труды, книги по истории,— до сих пор не представляю себе, но я читал и читал без устали, обычно при свече, и сколько раз перед рассветом спохватывался, что еще бы минута, и я бы спалил свою постель, а с нею и весь домик.) Я засыпал без затруднений в любое время, и ночью и днем, стоило мне только дать себе волю, посплю десять минут — и снова бодр, а для нового дня трудов мне хватало пяти часов сна. Но, как ни ловок я был в искусстве засыпать мгновенно, мне еще далеко было до моего дяди Гарри. Иной раз, захлопывая поздно ночью книгу, я видел, что он еще досматривает спортивную газету, потом он задувал свечу и не успевал прикоснуться головой к подушке, как смотрю, а он уже спит.

Но беспокоился я по вполне понятным причинам. Образ жизни, который я с таким трудом выработал и поддерживал около полутора десятилетий, грозил в одночасье рухнуть. Кончилась война, а с нею настал конец и кое-каким ограничениям военного времени, поговаривали, что теперь правительство перестанет регулировать цены, арендную плату, перепродажу земли; дело шло к всеобщей инфляции, как было очевидно для всякого, кто хоть что-то смыслил в истории, для некоторых это, может быть, и означало надежду на барыши, но таким, как я, сулило одни бедствия. Мне было трудно работать: в голову лезли настойчивые мысли о том, сколько теперь придется платить за наём помещения и участка земли, чтобы я мог вести прежний образ жизни, сочетая работу в доме и в саду,— отцу-то я оплачивал только налоги да вносил деньги за воду, ну, и совсем немного сверх этого. Но потом мне пришла в голову такая мысль: если бы отец переписал свой участок на меня, пока цены еще не подскочили много выше номинала, тогда я бы уговорил дядю, и он помог бы мне построить небольшой, но настоящий дом, который, во-первых, отвечал бы требованиям городского совета, а во-вторых, впоследствии, когда немочи — астма, ревматизм, раздутие желез и надвигающаяся старость — не позволят ему больше жить в одиночку у себя на ферме, он сможет поселиться в нем на пару со мной. Правда, даже мысль о том, чтобы разлучить дядю с фермой, казалась предательством — за тридцать с лишним лет он ни разу не уезжал дольше чем на несколько дней,— но никуда не денешься, подросло новое поколение моих двоюродных братьев, а его племянников, которые будут рады заступить на его место, если организовать все ко взаимной выгоде. А для дяди на старости лет послужит большим утешением то, что, пока он жив, ферма по-прежнему будет значиться за ним и он долго еще сможет проводить лето за летом в тех местах, где прошли самые трудные и самые счастливые годы его жизни.

И вот после долгих обсуждений, и откладываний, и растраты энергии на пустяковые подробности планов и смет (занятие скорее не для меня, а для представителей тех социальных слоев, с которыми я, в согласии с моими убеждениями, давно порвал) все более или менее устроилось: отца удалось уговорить, при условии, что теперешняя стоимость участка будет вычтена из суммы моего будущего наследства; строители наконец приступили к работе, и мне даже не пришлось долго терзаться опасениями, как бы на поверку не оказалось мало тех средств, которые я выделил для расчета с рабочими: дядя любезно подкинул мне еще несколько сотен фунтов. Я лично возлагал надежды главным образом на то, что мне вместо прежнего пособия по инвалидности предполагалось назначить более высокую пенсию из Фонда культуры  [22] и разницу за прошлое возместить в виде разовой довольно крупной выплаты, которая как раз и пошла бы на финансирование строительства. Зато мое материальное положение на многие предстоящие годы должно было остаться почти прежним. Однако совершенно для меня неожиданно отец, очевидно от удивления, что вопреки его прогнозам моя литературная деятельность все же принесла мне некоторое официальное признание, после начала работ вдруг предложил мне в долг двести фунтов, и это положило конец моим последним заботам. Думаю также, что на них с матерью повлиял дядя — он, должно быть, рассказывал, как безотказно я всегда помогал ему, если бывала нужда, и сколько приносил ему пользы, пока гостил у него на ферме; родители убедились, что, хотя для них самих я — крест, который таинственное и безжалостное Провидение назначило им нести, есть другие люди, почему-то глядящие на меня, вопреки очевидности, несколько иначе. А сам дядя так даже хотел вообще простить мне долг, но я настаивал на том, чтобы дать ему, как и отцу, долговую расписку, и в конце концов он согласился, только сказал, что засунет ее в конверт, запечатает и сверху надпишет распоряжение в случае его смерти уничтожить конверт, не вскрывая.

Весь тот год, прошедший под знаком постройки дома, запомнился мне как самый мучительный, изматывающий и болезнетворный из всех мною пережитых. Я сделал слабую попытку пойти навстречу требованиям неумолимого общества, и на меня обрушились гибельные враждебные силы. Я еще раз удостоверился, что свободно жить и действовать в рамках общества может либо чрезвычайно богатый человек, либо совсем-совсем бедный, а все, что между этими крайностями, в лучшем случае зависимость, в худшем — рабство. Но, по счастью, мне удалось, несмотря на помехи и уйму посторонних дел, к началу строительных работ закончить, выправить и перепечатать набело задуманный большой роман, о котором я говорил выше. Я назвал его «Мне приснилось…», и в продолжение всего строительства меня очень поддерживало то, что мой лондонский издатель принял книгу к публикации — хотя далеко не был уверен в ее коммерческом успехе. С другой стороны, меня беспокоило, что некоторые места в книге казались ему сомнительными с литературной точки зрения, он даже хотел, чтобы я кое-что переделал,— и я, наверное, пошел бы на это, если бы не опасался сильно затянуть публикацию, ведь я просто не мог сосредоточиться на серьезной работе, меня одолевали заботы совсем иного свойства.