Избранное

Но, должно быть, всерьез мысли бросить литературу я не допускал. Многие считали, что это мое хобби, но сам я, вдохновленный примером Крессуэлла (хотя стихи его и вызывали у меня легкое недоумение), относился к своему писательству всерьез, для меня это было смыслом и предназначением всей жизни, я, как малый ребенок на пляже, самозабвенно лепил пирог из мокрого песка, и для меня перед этим видом творчества все остальное отступало на задний план. Я решил, что буду жить, как и прежде, уделяя внимание насущным бытовым нуждам, только когда припрет не на шутку. А труды и тяготы пойдут мне на пользу, обогатят мой жизненный опыт. Не бросать же свое дело сейчас, после десяти лет проб и ошибок. Да без писательства жизнь моя потеряет всякий смысл!

И вот наконец спустя три года роман был написан — короткий роман под заглавием «В то лето», теперь он включен в том моих избранных повестей и рассказов. Я с некоторым удовлетворением сознавал, что он отличается в лучшую сторону от всего написанного прежде, однако меня самого удивляло и смущало, что он вышел такой короткий, мне ведь было уже тридцать восемь лет. У меня за плечами насмешливо маячил образ Джона Китса — его примеру, как я объяснил в повести «Одного раза достаточно», я, пожалуй, больше всего обязан тем, что вступил на тернистый путь литературы. Роман был написан в то время, когда я поправлялся после двух хирургических операций: сначала у меня появилась опухоль в паху, потом — на груди, но только при второй операции мне был поставлен диагноз туберкулезной интоксикации.

Я начал работу над романом примерно тогда, когда Крессуэлл собрался уезжать в Англию, иначе говоря, когда защитникам Испанской республики оставалось не более года до поражения, которое им нанесли реакционеры генерала Франко; а закончил его через год после Дюнкерка и падения Франции. События эти на мне лично никак не отразились, но в связи с ними случился один совсем незначительный, в масштабах человечества, эпизод, который очень меня взволновал. Война подняла спрос на баранину и шерсть, и в результате материальное положение моего дяди резко пошло на улучшение — теоретически; на практике же он столкнулся с проблемой наемной рабочей силы. Если бы он мог вести хозяйство, как прежде, в одиночку, никаких неприятностей бы не было. Но ему уже давно стукнуло пятьдесят, его мучили жестокие приступы астмы. По временам, когда во всей округе нанять было некого, он обращался за помощью ко мне, и я ехал к нему на выручку. Однажды, когда я ждал на полустанке обратного почтового поезда и недоумевал, почему его так долго нет, стрелочник объяснил мне, что все поезда задерживаются, чтобы пропустить военный эшелон. И вскоре действительно на большой скорости проехал состав, до отказа набитый солдатами, молодыми и сильно навеселе, о чем можно было догадаться по тому, как они гоготали и горланили песни и обстреляли на ходу платформу и стену станционного здания винными бутылками. Был ясный погожий день, поезд пронесся, и снова воцарилась тишина, долина, река, дальние холмы и небо застыли в солнечном сиянии, словно говоря: вот она, испокон веков установившаяся для всех здешняя жизнь. Чей просчет, чье недомыслие привели к внезапному вторжению солдатни, обученной — разве охранять и создавать? Нет, со страшным оружием в руках губить и опустошать! Впрочем, публика в большинстве своем воспринимала этих молодых людей иначе. Еще недавно я слышал по дядиному радио выступление нашего премьер-министра, лейбориста, он лично от себя заверил солдат, отправляющихся на войну, что родина не оставит их своей заботой ни там, за морем, ни дома, когда они с победой вернутся назад. Увы, он вскоре умер от неизлечимой болезни. Второй раз в жизни наблюдал я новозеландских солдат, отсылаемых в другое полушарие убивать и умирать в боях. Когда-то мальчиком я уже видел, как они отплывали, а потом, когда подрос, был свидетелем их возвращения — многие были искалечены, без рук, без ног, слепые, отравленные газами; а многие, со здоровыми легкими и целыми конечностями, все равно так и не вернулись на свои заросшие кустарником земли, на которых когда-то начинали хозяйничать или же попробовали, но очутились на грани разорения, не справившись с нечеловеческими бросовыми ценами. Я встречал их слоняющимися без дела по улицам, сидящими в барах: покупал у них шнурки для ботинок у порога моего летнего обиталища; а с одним из них даже вполне подружился. Все это я теперь вспоминал; а еще бы мне было не вспоминать, когда я сам на этот раз тоже едва не попал в сети; и попал бы, если бы у меня не оказалось туберкулеза (я тогда уже перенес первую операцию, но диагноз еще не был поставлен). Но в тот день на полустанке, даже отвлекаясь от своих личных проблем, я был до глубины души поражен ощущением того, что история повторяется: то, что уже когда-то было и сохранилось в памяти, опять совершается у меня перед глазами. Меня охватила тяжелая и долгая тоска — хотя она была, должно быть, в большой мере вызвана болезнью.

И однако же благодаря этим солдатам, вернее, всему, что они собой знаменовали, финансовое положение моего дяди значительно улучшилось. Характерно для образа жизни, который я вел, вернее сказать, который вели мои безработные товарищи, что в продолжение многих лет стоило мне только по какому-нибудь поводу сослаться на занятость, и это неизменно вызывало общий смех; а я еще, бывало, подливал масла в огонь — спрашивал, не пойдет ли кто ко мне за небольшую плату секретарем, домашней прислугой или садовником. Потом, когда многие бывшие безработные уже нашли себе применение, благодаря отчасти лейбористской правительственной политике, а в большей мере — приближающейся войне, мои прежние товарищи заглядывали ко мне и, едва обменявшись со мной словами приветствия, прыскали со смеху, потому что я продолжал жить так, «будто депрессия все еще в самом разгаре». Объяснять им, как я убедился, было бесполезно: если раньше нам кроме теплого чувства товарищества были свойственны терпимость и взаимное уважение, то теперь, когда вместе с благосостоянием ожила стародавняя конкуренция, когда, как издавна говорится, человек человеку опять стал волком, рассчитывать на понимание не приходилось. А правда состояла в том, что я в течение последних десяти лет жил на пределе физических возможностей, вкладывая все, что во мне было, в свое писательство, хотя особенно похвастаться мне все еще пока было нечем. Как, верно, и большинство обитателей нашей планеты, я к вечеру часто валился с ног от усталости, глаза сами собой закрывались, и шла прахом вся моя решимость еще час провести за чтением. Но все-таки я не подозревал, что дело кончится настоящим срывом…

В начале сороковых годов, как я уже говорил, я испытал наконец острейшее чувство удовлетворения: я завершил роман, вернее, повесть «В то лето», и она была впервые напечатана во время войны в пингвиновской серии «Новые сочинения». Однако удовлетворение такого рода быстро проходит, смущенный и озабоченный, ты уже стоишь перед новой работой, и, пока она не начата, каждый день приносит муку сомнения и неопределенности. Но новая работа властно манит к себе, и личными нуждами подчас приходится при этом совершенно пренебрегать; и, понятно, тут уж не до разговоров и объяснений, да еще к моим бесконечным хлопотам по хозяйству и огороду прибавилась новая: передо мной опять вставал жилищный вопрос, мне опять негде было жить. Война формально кончилась, и мой новый знакомый, писатель Дэнис Гровер, отменный поэт и издатель, недавно получивший к тому же награды за военную службу в качестве морского офицера, определенно советовал мне расстаться с мыслью о писательской деятельности: я принадлежал к довоенному времени, а тридцатые годы и все, что с ними связано, отошли в прошлое (вера в Советский Союз, Испания, фашизм, который на самом деле не разбит), теперь подождем — увидим, а тем временем все изменилось, пришло новое поколение, с иными интересами, оно отвергнет своих предшественников за проявленную слабость и малодушие. (Разумеется, как человек интеллигентный, он подчеркнул, что новое поколение, несомненно, тоже окажется обманутым и новые надежды развеются прахом точно так же, как и старые.) На что мне употребить свои силы, если не на литературу, Гровер мне, однако, совета не дал, и, хотя ситуацию он, на мой взгляд, оценил, увы, очень верно, в справедливости его предсказаний на будущее, в том числе и мое личное, я все же сомневался. Ведь Дэнис Гровер был поэтом, он мог в счастливую минуту сочинить удачные строки, которые останутся в памяти поколений; прозаику же на такую легкую удачу надеяться не приходилось, потому что кроме качества для его работы еще необходимо и количество, а количество требует времени и большой, упорной работы.