Избранное

…После поездки в Веллингтон и на ферму к дяде я почувствовал огромный прилив энергии и в то же время некоторую робость и растерянность от изобилия и разнообразия ждущих меня дел, поэтому сразу же по возвращении домой составил себе, как когда-то давно в Лондоне, сложное расписание с учетом книг, которые надлежало прочесть, а также прочих культурных обязанностей. При этом общее правило, из которого я исходил, сложностью не отличалось, а, наоборот, было четким и недвусмысленным: раз я решил быть писателем, значит, я должен каждый день без исключений писать, ни под какими предлогами не давая себе спуску и не позволяя ни малейших отклонений от установленного режима. Пусть это будет даже бесчеловечно, тем лучше. Я исключал на сон шесть или семь часов и, значит, имел в своем распоряжении по восемнадцать-девятнадцать часов в сутки, а сколько это получается в год, можно подсчитать с помощью простых арифметических манипуляций. Следовательно, ссылаться на недостаток времени у меня совершенно нет оснований. Кроме того, итог отпущенным мне годам я буду мерить не просто количеством книг выдающегося качества, а значит, до той поры я должен писать — дождь ли, град, наводнение или гром небесный — исключительно в утреннее время, когда силы на подъеме. И неважно, час ли я проведу за работой, два, три, лишь бы затраченная энергия воплотилась в написанные строки и был выполнен ежедневный урок в одну страницу.

По счастью, у меня под влиянием новой обстановки — дом, разное оборудование, шторы и все такое — уже сложился выпуклый замысел следующей книги: судьба заставила меня внешне подчиниться нормам буржуазного общежития, и я решил, для разнообразия, написать о смирных обывателях, которых в моем теперешнем окружении было большинство. При этом я чувствовал, что достиг такой степени владения мастерством, когда уже нет надобности утрировать смешные особенности персонажей, чтобы нагляднее изобразить их человеческую сущность в профессиональном и домашнем антураже. Но у меня не было намерения обойтись совсем без иронии, ведь, на мой взгляд, она является неотторжимой частью вселенной, да и бедной человеческой природы тоже. Поначалу все пошло удивительно хорошо, бывали дни, когда я, словно во сне, легко и быстро исписывал положенную страницу — и освобождался, чтобы со спокойной совестью заниматься другими, обыкновенными делами, которые мог бы делать и не я, а всякий на моем месте. Из того, что я тогда писал, вышла в конце концов повесть «Я сама». И хотя жесткое расписание всё же иногда нарушалось (будучи чересчур, бесчеловечно жестким), работа моя, я считал, потому и пошла с самого начала так гладко, что я в целом упорно держался правил, которые для себя установил. Они были суровы не только по отношению ко мне самому, но и причиняли неудобства другим, особенно в праздники, когда люди, которым некуда время девать, естественно предполагают, что и ты в таком же положении. Я подчас очень терзался оттого, что выступаю в роли негостеприимного хозяина, ведь бывало прежде, как я уже упоминал, когда я еще жил в будочке, я и рассказ пишу, и в то же время поддерживаю разговор с гостями. Себе в оправдание могу только сказать, что тогда, при том что рассказы мои уже печатались по всему свету и скоро должен был выйти в Лондоне первый роман, я все-таки еще считал себя в литературе начинающим и не так серьезно относился к своей работе — по счастью, я и не предполагал, что меня уже сочли достойным целых восьми строчек в литературном справочнике «Оксфордский путеводитель по английской литературе». Ну а время подтвердило мою правоту: я действительно как писатель поздно развивался и все, что сделал к тому времени, было только началом; мог ли я знать, что пройдет еще десять лет, прежде чем я постигну искусство организовывать свою жизнь и это позволит мне успешно справиться с самым крупным и, на мой взгляд, самым значительным произведением — я имею в виду «Мемуары пеона»?

Первым в разборном домике военного образца у меня на участке поселился мой младший коллега — писатель Морис Дугган; он ловко владел столярным инструментом, любил возиться с деревом и очень обрадовал меня тем, что смастерил для домика несколько полезных вещей: кухонный столик, книжные полки и посудный шкаф, который можно было использовать и как гардероб. Потом Дугган уехал в Англию, и вскоре мне пришло в голову, что домик в саду может служить мне, так сказать, для связи с молодым, послевоенным поколением; как раз тогда молодежь стала появляться повсюду в своей новой одежде (сначала это были джинсы, потом вообще бог весть какое тряпье), и я видел в ней своего рода дрожжи для огромной, тяжелой массы люмпен-буржуазии, которую сам я всю жизнь воспринимал как неизбежное зло. Мне очень не хватало этой свежей струи! Пятидесятые годы, вернее, их начало оказалось самым трудным, самым неопределенным и самым определяющим, экзистенциальным временем в моей жизни. Два предыдущих десятилетия я еще жил за счет не до конца израсходованной энергии молодости (которую только тогда по-настоящему осознаешь, когда пламя опадает и остается одно слабое мерцание); писал я главным образом короткие вещи: рассказы, разные очерки и отрывки, часто завершая их сразу, в один присест, и, если повезет, сразу же получал и гонорар — когда работу расценивали положительно и платили фунт-другой за труды. Совсем другое дело — роман, труд, растянутый на месяцы. Я убедился в этом, еще когда упорно, по крупицам завершал трудно дававшийся мне роман «Мне приснилось…». А тут еще, только-только я притерпелся к перерывам в моей серьезной работе (и к жертвам творческой свободой, как я, за неимением слов попроще, это высокопарно для себя формулировал), связанным с периодическим писанием литературных обзоров для журнала, в редколлегии «Ньюзиленд лиснер» вдруг произошли перемены: оставил работу мой доброжелатель и друг, всегда оказывавший мне поддержку Оливер Дафф, и едва только я узнал фамилию преемника, как сразу же понял, что отсюда мне больше добра ждать нечего. И не ошибся. Книги на рецензии мне стали приходить реже и в малых количествах, и деньги выписывали по гораздо более низкой ставке. (Здесь, я думаю, мистер Дафф ненароком сослужил мне плохую службу: он всегда был по отношению ко мне подчеркнуто щедр, зато теперь редакция как бы впала в другую крайность.) В конце концов я отправил им записку, спрашивая, не вычеркнут ли я вообще из списка литературных рецензентов журнала; завязалась ссора, и кончилось дело тем, что я, к своему прискорбию, совсем лишился заработков в «Лиснере». Упомянутый редактор впоследствии опубликовал свое объяснение случившегося; но я его не читал. Моя версия тоже была опубликована и подтверждена рассказом незаинтересованного свидетеля. Перебирать теперь подробности у меня нет охоты, но все складывалось одно к одному, и в итоге пятидесятые годы оказались для меня самыми нищенскими в жизни — несмотря на довольно большое количество уже написанных к этому времени произведений.

Но вернусь к молодому поколению. Я был рад, когда Дуггана у меня в домике сменила студентка архитектурного отделения университета Р., девушка лет двадцати с небольшим, по происхождению немка, с примесью еврейской крови. Она была такая хрупкая с виду, беленькая и румяная, розово-золотая, что ей можно было на глаз дать не больше пятнадцати лет. Однако меня в ней привлекала прежде всего удивительная интеллектуальная и эмоциональная зрелость. Эта симпатия, которую я к ней испытывал, оказалась моим спасением. В пору, когда мысли и чувства мои были направлены главным образом внутрь и в прошлое, то есть на самого себя и на покойного дядю и его утраченную ферму, Р. стала для меня живым и трепетным воплощением огромных возможностей будущего, и вовсе не моего личного, а, как это ни выспренне звучит, будущего моей страны, ее граждан, всего человечества и всей нашей планеты. Но я не хочу сказать, что я не сопротивлялся: вскоре после того, как мне стало очевидно, что она очень много для меня значит, я вдруг ни с того ни с сего снялся с места и отправился в поездку по стране без определенного плана и без цели, если не считать того, что я имел в виду побывать на дядиной ферме (эту поездку я уже описал в первой части моих мемуаров). Я чувствовал потребность сделать жест, которым отодвигал от себя будущее и укреплял, подтверждал свои связи с прошедшим. По возвращении, описав свою поездку, я тем самым изжил гнетущую и мертвящую силу этих связей, но от упоения новообретенной свободой впал в ошибку противоположного свойства: раньше я писал почти исключительно о прошлом, теперь же решил описывать настоящее. Но, едва приняв такое решение, уже внес в него поправку и добавил еще и будущее, а затем, для равновесия, все-таки включил и прошлое. И вот я, не отставая от времени, обратился к современной теме, имеющей связи с тем, что уже ушло, и совсем не безразличной для будущего. При этом я решил временно отказаться от повествования и вновь обратился к форме, в которой уже раньше работал и которая всегда оставалась для меня привлекательной, а именно к драме. Я написал пьесу, мрачную комедию в трех действиях под названием «Колыбель и яйцо». Речь шла о Бомбе.