За стенами города. Дезертир Ведерников

— Пожалуйста, сделайте одолжение. Мы заплатим.

Все стихло. Ведерников был уверен, что женщины разошлись. И в это время услышал, как чья-то рука шарит в его почтовом ящике. На это могла пуститься только соседка. От возмущения он чуть не поперхнулся. Схватил себя за горло, прижал осторожно вторую дверь, прошел в кухню, но и там не почувствовал себя в безопасности, — открыл шкафчик и, уткнувшись в столовое белье, начал наконец кашлять. Не мог остановиться… Потом, ослабевший, противный сам себе, сидел за столом, опустив голову на руки…

«Я должен знать, когда сестры уходят на работу, когда возвращаются; почту из ящика не брать; спуском унитаза больше не пользоваться; воду из крана набирать без лишнего шума».

Перетащил в кухню тахту, — на ней прежде спал Костя, — и переделал освещение. Его новое жилье на кухне стало походить на камеру-одиночку. В коридоре перед входной дверью постелил мягкую дорожку. Кашлял только в платок. Научился ходить по квартире без шума. Размяться выходил в гостиную. Здесь подолгу стоял у окна и смотрел на однообразную жизнь улицы.

«Мне никто не нужен, — вот ведь что! Не нужен и я никому. Что ж, постараюсь быть невидимым и неслышимым».

Ведерников отдавал должное народному инстинкту: 22 июня радио объявило о начале войны, а уже к вечеру полки магазинов были опустошены. Надя не могла допустить мысли, что Костя останется без толокна, семья без вермишели, кофе или чая… Два дня приходила домой с нагруженными сумками.

Будь у него табак и керосин, он не вышел бы из дома. С планом достать то и другое вышел на улицу. Вид улиц изменился. Не сразу сообразил, что не видит многих заборов. Отнес это к противопожарным мерам властей. Но припомнился разговор соседки с дворничихой, когда увидел угловое здание, разбитое бомбой, — в наступающей темноте люди вытаскивали из руин обломки оконных рам, дверей, полов, — понял, что на дрова.

Не встретил ни одного приветливого лица. Только дети разговаривали громко и жили своей жизнью. На скамейке пустынного сквера подобрал разбухшую от влаги старую газету. Стал свидетелем семейной сцены: к женщине, несшей кошелку с торчащим кочаном капусты, подбежал мальчик в распахнутом пальтишке. Женщина наотмашь ударила его по лицу. Мальчик не заплакал — от обиды закричал на нее. Ведерников понял: мать могла бы купить в лавке капусты больше, если бы сын вовремя пристроился к ней в очереди. Тут же жизнь продемонстрировала другой образец: мать с дочерью, нагруженные капустными кочанами, прошествовали с удовлетворенными лицами.

На двери керосинной лавки бумажка: «КЕРОСИНА НЕТ».

Снабжение города заметно ухудшилось. В сравнении со всеми его положение в какой-то степени выравнивалось, — он старался ограничивать себя во всем.

Рядом с колхозным рынком люди образовали «толчок», — Вадим повидал их мальчишкой в двадцатые годы. И тогда, и, видно, и сейчас торговали с опаской. Хотел не останавливаться, но заметил, что мужчина продает пачку махорки. Уже несколько дней оставался без курева.

— Продаем?

— Только показываем! — ядовито пошутил торгаш.

— Сколько?

— Красненькая.

«Что означает дурацкая „красненькая“?» — начал думать Ведерников. — Раньше пачка махорки стоила двадцать копеек. Или что-то в этом роде. Не будет же человек стоять здесь, на ветру, ради гривенного барыша. Если «красненькая» — десять рублей, это, простите, бред.

— Ну, берешь или нет? — поторопил мужчина.

Ведерников раскрыл бумажник и протянул продавцу. Тот вытащил десять рублей. Ведерников почувствовал себя ограбленным, хотел возмутиться, но никто из свидетелей покупки не разглядел в ней обмана.

На этот раз, когда подходил к двери своей квартиры, кто-то по лестнице поднимался вслед за ним. Чтобы остаться незамеченным, дверь открывать было поздно. Метнулся по лестнице выше — на чердак.

Кто-то позвонил в квартиру сестер, гость был принят. Но когда Ведерников собирался спуститься к своей двери, ему начинало казаться, что за дверью соседок начинается какое-то движение. Одна только мысль, что его кто-то может увидеть спускающимся с чердака, парализовала его волю. Нужно было успокоиться, подождать, заодно осмотреть чердачное помещение.

На шлак, которым было засыпано деревянное перекрытие верхнего этажа, через полукруглые окошки падал бледный свет. Стояли ящики с песком, ведра, щипцы с длинными ручками для захвата зажигательных бомб — в первые дни войны цеха завода склепали большую партию таких щипцов. Перешагивая балки, пошел навстречу сквозняку. Чердак делал поворот, и Ведерников понял, что оказался над той частью дома, которая выходила фасадом на улицу, а дверь выводила на конец другой лестницы. Жильцы этого крыла дома вряд ли что-то знали о нем. Без опасений спустился вниз. Но на улицу не вышел. Через стекло парадной двери увидел спину дворничихи с красной повязкой, — она бы узнала его. Вернулся тем же путем назад.

На чердаке прихватил брошенный после ремонта лист кровельного железа и один из попавшихся стульев. Сперва спустился к своей двери и отпер ее, — дома, к счастью, нашелся запасной ключ, — затем вернулся за приобретениями и занес их в квартиру. Через дверь прислушался. На лестнице ни звука. Зажег в кухне свет, разделся, закурил. Он давно не был так доволен собой.

До новой вылазки Ведерникова не покидала память об увиденных людях и уличных сценах. Дожди и холода словно смыли с города его привычный вид и прежнее общее выражение лиц. Дезертирство, почувствовал, не развело его с теми, кого увидел, напротив, новое общее поглотило различия. В очередях, на толкучке, на развалине разбитого дома шла уже привычная борьба за хлеб, табак, дрова, борьба без сантиментов. Дезертирство, подумал он, — лишь один из путей не дать себя убить просто так, по прихоти случая и тупой жестокости. С величиной приносимых власти жертвоприношений ее самомнение надувается.

До последней строчки прочитал газету, подобранную на скамейке сквера. В одной заметке рассказывалось, как энское подразделение, преследуя противника, захватило несколько дзотов. Ведерников был потрясен. «Так вот в чем дело — никакого штурма города не будет!.. Зачем?! Они опоясали нас колючей проволокой, посадили в дзоты сторожей с пулеметами и автоматами. И устроили большой лагерь „отличников военно-политической подготовки“: „Нам вдалеке от Vaterland скучно, штурмуйте вы нас, а мы постреляем…“».

Он еще подростком прочитал, что один пулеметчик за несколько минут может убить несколько сотен людей: нужно только дать ему патроны, а исполнительным командирам врага направить эти сотни в лоб на пулемет. Он вспомнил немецкие танки, как они убирали стрелков и пулеметчиков, как только те высовывали головы. Танков у нас, скорее всего, нет, или нет у них горючего, или они бессмысленны, если выводить эти махины на поле под огонь противотанковых пушек. У немцев все предусмотрено, организовано, обеспечено… Что это — шедевр военного искусства Гитлера или плод чудовищной бездарности конных маршалов? Штурма не будет! И ничего нельзя уже исправить…

Ведерников целый вечер законопачивал тряпками и бумагой окна, — так немцы, думал он, законопатили все щели, все проходы, ведущие из города и в город. Тишина, теснота, темнота будто сгустились и заполнили все… Он давно не спал с таким безнадежным спокойствием.

Почти полтора месяца Ведерников прожил, не задумываясь, как будет питаться, когда закончатся запасы семьи, хотя коммерческие магазины и столовые закрылись. Все проблемы убивало ожидание неизбежного захвата города. Но штурма не будет — «вот ведь как!», он вспомнил присказку удачливого шофера. А если не будет, что из этого последует?..

Решил заглянуть в булочную со знакомой продавщицей. Очередь была порядочная. Но дело не в очереди — он хотел, чтобы продавщица, помогавшая в сентябре с хлебом, его заметила. Она заметила, узнала, поняла причину его появления и отрицательно покачала головой. Ему осталось лишь изобразить на физиономии сожаление и признательность за прежнюю поддержку.