За стенами города. Дезертир Ведерников

Борис Иванов

ЗА СТЕНАМИ ГОРОДА. ДЕЗЕРТИР ВЕДЕРНИКОВ

повесть

Пошли слухи, что с брони начали снимать инженерно-технический персонал. Вадим Ведерников в их обсуждении не участвовал. Глупости! Разве неизвестно, что завод имеет задание в спешном порядке достроить корабли, заложенные в мирное время, и буквально два дня назад получен заказ на большое количество малотоннажных судов. Во всяком случае, инженер не сомневался: на заводе его удержат, если даже сам будет рваться на войну. Скорее всего, к выполнению заказа привлекут дополнительные силы: главный инженер и плановый отдел уже готовят для директора записку по этому вопросу в обком партии. Квалифицированные кадры, по глупости мобилизованные, вернут из армии на завод.

Ведерников решил позвонить Ефиму Баранникову, своему другу, узнать, что на этот счет говорят на его заводе.

В первые дни войны было распространено предупреждение: за разговоры по личным вопросам с заводских телефонов все будут строго наказываться. Ефим узнал Вадима, как только снял трубку, выслушал его вымышленную производственную проблему и понял: есть повод встретиться.

Повод был серьезный — узнать, насколько ходившие слухи имеют основания. И они встретились.

Вадим явился с бутылкой крымской мадеры, Варя накормила его борщом.

— А ты знаешь, — сказал Ефим, — что Варенька лишь неделю назад вернулась… с войны? Расскажи Вадиму о твоих злоключениях, как ты женщин от плена спасла.

— Спасать не спасла, но нас, Вадим, просто забыли. Наши военные, какие были, ушли, а мы — окопы роем. Местные пришли: «Вы что, не знаете, немцы уже в Стукалове, вот-вот здесь будут». Тогда я крикнула: «Бабы, бросайте все — бежим!». Деревню — мы там все наши вещи оставили — немцы заняли в тот же день.

— Потом, ты знаешь, куда должны были их всех направить? — добавил Ефим. — Под Пулково! С Пулковских высот Исаакиевский собор виден. Вот куда планирует отступить наше командование… Но Варя как мать малолетнего ребенка была отпущена.

«Малолетний ребенок» понял, что о нем идет разговор, — держась за сетку детской кроватки, Танечка затопала ножками, потребовала: обратите на меня внимание.

— А где… мальчик? — Вадим знал, что отношения его друга с сыном Варвары от первого брака напряженные.

— Геннадий захотел со школой эвакуироваться. Ведь он самостоятельный и упрям, как его отец. Пишет письма. Не знает, вернут их всех в город или организуют учебу в местной деревенской школе. А как наша красавица? Что пишет, как устроилась?

— Надя есть Надя, написала: из Питера выехала в общем вагоне, а за Москвой перебралась с Костей в купейный. Купе было предоставлено какому-то чину — направили в Самарканд настраивать какое-то производство. Получила предложение — работать в обкомовской гостинице.

Ефим помедлил, прежде чем вполголоса объявить:

— Говорят, в Москву уже не проехать… дорога перерезана.

— Это не выдумки?

— Во всяком случае, эшелон с оборудованием стоит на нашей заводской ветке, а должны были еще два дня назад через Москву на восток отправить. Меня, Вадим, между прочим, спрашивали, готов ли я эвакуироваться.

— И что ты ответил?

— То же, что Варюша.

— А ты, Варя?

— Я спросила: «А там нас ждут?.. С малым ребенком броситься невесть куда?.. А жить где, как пеленки сушить?..»

— Ефим, не скажи где-нибудь на улице, что Ленинград от Москвы отрезан. За это, знаешь…

— Знаю, знаю!.. Язык отрежут…

В комнате застоялось молчание, когда в ночном халате, в тапочках появился отец Ефима. Степан Арсеньевич понимал бестактность своего вторжения при сложившихся отношениях с сыном, но не выдержал.

— Извини, Ефим, я услышал ваш разговор, и мне захотелось узнать, что вы, молодые люди, думаете обо всем этом. Я возмущен, я не нахожу себе места! Вот к чему привели те, кто разрушил старую русскую армию!..

— Папа, папа, конечно, в присутствии Вадима ты можешь говорить все, что думаешь, но что это изменит?

— Но позволь мне, свидетелю, рассказать, как это было. Я помню речи комиссаров, агитаторов: «Выходите из окопов, расходитесь по домам! Не за отечество вы воюете — за помещиков и капиталистов!». А потом стали строить собственную армию, против России, русским нельзя было себя назвать — шовинизм! — вот до чего дошли. А русские три года простояли на Двине, но дальше немцев не пустили. А советские, — сказал старик с отвращением, — не прошло полутора месяцев, Смоленск сдали, подумать только, — Смо-ленск!!! В ту войну мы из газет узнавали всё. А теперь обман на обмане. Под руководством, — а кого, вы знаете! — нет глупости, которую наши правители не совершили. Когда-нибудь их всех будут судить! Всем обществом! Жаль, что я не доживу до этого времени. Может быть, никто не доживет. Вот что я хочу сказать — никто!..

Степан Арсеньевич был уже у двери, но вернулся.

— Я помню выступление одного офицера на том митинге. Он отвечал предыдущему оратору: «Вы говорите об эксплуатации простого народа — и прибегаете к худшей эксплуатации из всех возможных — к эксплуатации народного невежества! Потом будете отдавать невежественные приказы и презирать наш простодушный народ. Разрушите все, что было без вас построено. И уже сегодня призываете расправляться с теми, кому смешны ваши речи!..».

Вадим подумал, какое наивное время застал старый инженер, решения воевать — не воевать принимались на митингах.

— Но, Степан Арсеньевич, согласитесь, — Вадим попытался вовлечь старика в спор, — сейчас наши вожди ведут войну не за свой выдуманный интернационал — прежде всего за самих себя.

— Думайте, голубчики, как хотите… Сейчас уже все речи смешны…

Степан Арсеньевич ушел, скорбно покивав всем.

Вадим знал, что отец Ефима, закончивший Технологический институт, два года доучивался и работал на крупповских заводах, владел немецким, потом мировая война, он — начальник артиллерийской ремонтной мастерской. В студенческие годы Ефим показывал Вадиму открытки и фото отца, которые тот посылал из Двинска, — там располагался штаб не то Западного фронта, не то какой-то армии или корпуса…

Вадиму было бы интересно услышать, что Степан Арсеньевич сейчас думает о немцах. Но продолжение разговора вряд ли было возможно, — он знал, что его друг со старшим братом не простили отцу уход из семьи и появление в их общей квартире молоденькой пугливой деревенской девицы. Сталкиваясь в коридоре или на кухне, они друг другу кивали, но не более.

Допили мадеру, затеяли обсуждение: простительна или непростительна стариковская слабость, когда остался последний шанс испытать в жизни сладкий грех…

Однако приближался комендантский час. Простились.

Вадим покинул бы друга с иным настроением, если бы Варвара, прощаясь, не рассказала, что сегодня в столовой, — после окопов она вернулась на прежнее место работы, — напрасно ждали на завтрак слушателей командирских курсов. По столам уже тарелки расставили, но никто так и не пришел. Стали звонить. Ответили: ночью курсантов подняли по тревоге, в казарме — ни души…

После теплого дня город уже остыл. Не только сегодня — с начала войны Вадим домой возвращался поздно. Мысли, отвязанные от цеховой суеты, разбредались. К рассеянному равнодушию к текущей за окнами трамвая жизни примешалась тревога. Темнота перспектив: что будет с тобой, что будет с другими, — настораживала. С отвлеченным интересом поглядывал на женщин. Женщины, заметив, иногда поглядывали на него.

Дома за ужином, как всегда, рядом с тарелкой расположил блокнот, в котором не спеша набросал план на завтрашний день. Нужного оборудования не хватало, для обработки деталей приходилось приспосабливать другие станки, заменять материалы; в цех прибегали конструкторы внести в чертежи изменения — и каждый раз при осложнениях ему удавалось найти выход из положения. Он нравился сам себе. Немногие, оказалось, были способны действовать в таких условиях.

Главный инженер завода Курагин не скрывал своего презрения к тем, кто шел к нему с жалобами на отсутствие прежнего порядка. Он говорил: «Мне нужны инженеры не с еврейским или славянским профилем. Мне нужны специалисты широкого профиля, которые могут все!». Этот каламбур широко тиражировался по заводу, внося в отношения между итээровцами некоторые новые нюансы.