За стенами города. Дезертир Ведерников

Но скоро все должно кончиться. Начнется обстрел, потом пойдут танки. Конечно, найдутся фанатики, которые начнут стрелять в немцев. Мальчишкам раздадут винтовки, как раздавали в Испании. Немцы обшарят дома, обыщут квартиры. Ведерников не сомневался, что в первый же день найдутся земляки, которые предложат победителям услуги. Своего несерьезного участия в войне он, конечно, не выдаст. Обмундирование и патронташ ночью сожжет. Будет держаться с немцами достойно. Когда-то он неплохо знал немецкий. Во всяком случае, справочником «Hütte» он и сейчас пользуется без затруднений.

Попробовал сочинить фразу: «Я русский инженер. Ни я, ни мои родные не занимались политикой»: «Ich bin russische ingenieur, ich und meine Familie interessieren sich für Politik nicht…».

Беспокоила его Надя. Не получая от него писем, не начнет ли наводить о нем справки? Письма проверяет военная цензура, а Надя не настолько умна, чтобы по намекам догадаться, в каком он оказался положении. Перечитал единственное полученное от нее письмо.

«Дорогой Вадим, если бы ты знал, каких мучений мне стоила дорога. На станциях поезда стояли часами. Слава Богу, что в Москве удалось пересесть в купейный вагон. В проходе и в тамбуре все было забито народом. Нам с Костиком повезло, — с нами в купе ехал очень солидный мужчина — какой-то крупный „руководитель“. Поэтому в купе никого не подсаживали. Ехал он с женой, с которой мы так наговорились, что даже сейчас, когда я уже две недели живу в Самарканде, у меня от этих разговоров болит голова. Не без помощи этого „руководителя“ я сняла комнату в центре, ибо твоя сестра Ирина Сергеевна оказалась человеком совершенно непрактичным.

Очень скучаю по тебе и Ленинграду. О Костике этого не скажешь: шляется по городу, по базарам и посещает Ирину, которая дает ему книги и кормит вареньем. На базаре все дешево. О войне почти не говорят. Приезжих мало. Деньги у меня пока есть. Не знаю, устраиваться мне на работу или нет — меня могут взять официанткой в ресторан правительственной гостиницы. Может быть, война скоро кончится?

Прошу тебя, когда уходишь на работу, хорошо закрывать квартиру. Поливай цветы. Если Муся и Варя остались в Ленинграде — и правильно, если так решили, — сообщи им мой адрес.

Целую. Надя.

Совсем забыла сказать, я оставила дома блузку с вышивкой и синюю юбку. Будешь отправлять посылкой, вложи в нее что-нибудь вкусненькое.

Костя передает тебе привет. Я обещала ему переслать тебе список книг, которые он хотел бы получить из Ленинграда. Но я это не делаю, в дороге книги могут потеряться, а прочесть их в Самарканде он все равно не успеет».

Одно то, что сестры-соседки могли замечать письма в почтовом ящике, а затем обратить внимание на их исчезновение, выдавало его пребывание в квартире. Можно проверять ящик ночью. Письма прочитывать и класть обратно. Письма в ящике — лучшая маскировка, но воров и домоуправление могут спровоцировать на вскрытие квартиры. При этом ясно, в городе у него нет другого убежища и человека, который мог бы чем-то помочь: посвящать Ефима в свое положение — ставить друга под удар.

Ему и прежде приходилось жить одному. Летом, когда его отпуск оканчивался, а Надя с Костей продолжали жить на даче у ее родителей, по вечерам ходил в Таврический сад. Ужинал на веранде тамошнего ресторана, слушая небольшой парковый оркестр. Старательная игра пожилых музыкантов, уже забывших роковую силу симфонических страстей, приносила умиротворение. Одиночество угнетало, иногда думал: любовная интрижка или взятая на дом большая работа могли бы от него избавить. Но семья возвращалась, звонил Ефим, и он понимал, что пережитое чувство лишь прибавляло вкуса к устоявшейся жизни.

На этот раз не было ни работы, ни ресторана, ни вечерней музыки. «Я выгляжу беспомощным дураком», — говорил он себе, шагая по квартире по одному и тому же маршруту. Ожидание взятия города или ареста, стандартной смерти по приговору трибунала, заполняли эту пустоту. «Война, — думал он, — как тряпка, сотрет с доски истории фиктивные величины буденных, ворошиловых, сталиных… и тысячи и тысячи имен таких людей, как я. Ну кому, кроме Ефима, я могу рассказать про митинг, окоп, о дефицитной дощечке, о патронах, выдаваемых поштучно, о немце, в которого никак не мог попасть, о побоище, которое фашисты устроили беззащитным работягам…»

Смысл жизни переместился в будущее сына. Он думал о нем как о своем наследнике. Какое будущее предвещало Косте сходство с отцом: его своеволие, технические способности и любовь к задачам, неважно к каким — техническим или шахматным, готовность к сложным поступкам, если в них был смысл?.. В последние два года они стали интересны друг другу, могли в выходной день от обеда до ужина просидеть за столом, рассказывая о своих делах. Вадиму было нескучно слушать, как сын оценивает его рассказы о себе, своих учителях и товарищах, книжных героях. Именно после таких разговоров они чувствовали друг к другу сентиментальную привязанность, видимые признаки которой изгоняли совместными усилиями. Пытался представить, сумел ли бы Костя понять его сегодняшнее положение.

Трудности понимания его положения не в том, что сын еще слишком мало знает о взрослой жизни, — он приучал его каждую задачу, какой бы она ни была, прежде всего понять: решается ли она технологически, какие имеются для этого возможности и средства… Сейчас для выхода из положения технологических решений не имелось. Даже из знаменитых неприступных тюрем можно было бежать: подкуп, подкоп… Он же свое спасение может доверить лишь квартире, своей тюрьме. Любая случайность: встреча с индивидом с гипертрофированным чувством бдительности, или какое-нибудь распоряжение ЖАКТа, или какая-нибудь неведомо кем составленная бумага, и даже его кашель, услышанный соседями, могли его смыть, как смывают отбросы в канализацию. В ответ на все эти смертоносные случайности у него нет ни одной спасительной мысли, никакого плана, даже самого примитивного.

Между тем мозг во сне и наяву был только этим и занят. Всякий шорох, каждое собственное тревожное предположение, каждая достигшая его новость заставляли искать варианты спасения, но их не было. Разве он смог бы объяснить свое нынешнее состояние сыну?! Если не может придумать ничего лучшего, чем ждать и ждать! И если с сыном они когда-нибудь встретятся, не уверен, что сумеет рассказать ему вразумительно об этих днях.

Ведерников проснулся — звонок в дверь. Звонок чужой и упрямый. В растерянности замер. Натянул брюки и босиком подкрался к двери. Кто-то отхаркивался, нетерпеливо ходил в ожидании отклика. Потом начал звонить в соседнюю квартиру.

— У Ведерниковых кто-то живет? — услышал голос горластой дворничихи.

Ответила одна из сестер:

— Мы не обращали внимания…

Явный намек, возмутился инженер, на то, чтобы власти на Ведерниковых внимание обратили.

— Ну, кто-то бывает? Вы что, никого не видели?

— Мужчина, думаем, живет.

— Вот звоню — не отвечают.

Снова над головой Ведерникова задребезжал звонок.

— А вот и почта! («Клюнуло», — оживился инженер). — Может быть, хозяина перевели на казарменное положение?

— Я вам говорю, — снова голос соседки. — У нас нет с ними отношений. Бывают дома — не бывают, на казарменном положении — или уехали…

— Ну и соседи пошли! — проворчала дворничиха. — Ничего не знают. Ничего их не интересует!

— А что случилось?

Ведерников замер. Ему показалось, что в одно мгновение у него выросли отвратительно большие уши.

— Не платит за квартиру. Третий месяц. Если увидите, передайте, чтобы немедленно заплатил за квартиру.

— Я хочу у вас спросить, — соседка перешла на вкрадчивую интонацию, — жакт будет жильцам выдавать дрова или нет?

— Этот вопрос жильцы давно поднимают. Нам говорят: надо ждать, когда улучшится положение на фронте. У меня у самой ребята стали мерзнуть — окно законопатила. Старые люди «буржуйки» заказывают — такие маленькие печки. Наш кровельщик за деньги делает. Хотите, я ему скажу, что седьмой квартире тоже печка нужна?