Снег на Рождество

— Да не загораживай ты своей головой свет… Каждая минута дорога, а ты… Видишь, где сосуды подкравливают, клади на них салфетки. Хорошо, хорошо, молодец. Динамично работаешь.

А потом хирург закричал:

— Сестра, у меня высохла глотка, смочи мне ее…

Хирург чуть отходит от стола, и сестра торопливо подсовывает под его маску стерильную резиновую трубку с воронкой на конце. В воронку сестра льет дистиллированную воду. Хирург с жадностью пьет ее, и я слышу даже, как булькает вода. Утолив жажду, хирург продолжает бой. Вдруг в операционной раздается неприятный звон. Это я локтем зацепил три зажима и какую-то баночку с кетгутом в спирте, и они упали в мусорный таз под ногами.

— Извините… — лепечу я хирургу.

— Да ну тебя, — бурчит он, — ладно, извиняю… Ш только учти, больной не извинит, если что…

Приподняв голову, хирург спрашивает у анестезиолога:

— Как давление? Пульс?

— Все падает. Второй флакон крови, капельница на всю открыта, и куда она только уходит…

Хирург поежился, переступил с ноги на ногу и вновь спросил у анестезиолога:

— Терпимо?

— Пока терпимо, — вздохнув, ответил тот. — Но минут через десять я за него не ручаюсь. У больного может наступить шок.

Хирург продолжает оперировать.

— Ничего, ничего, конечно, тут для тебя нет приятного, но вот, вишь, дыра… — и он показывает мне дырку в желудке размером с пятикопеечную монету, которая кровит безбожно. Хирург быстро ушивает ее. Я помогаю ему. В эти минуты я перестал себя ощущать. Радость от того, что больной теперь будет жить, окрылила меня. В эти минуты я был выше всех. И хотя, конечно, хирург спас больного, мне все равно казалось, что это я спас его, и никто другой. Операция заканчивалась. Повеселел анестезиолог. Он то и дело что-то с улыбочкой говорил операционной сестре и даже несколько раз подмигнул ей.

— Как давление? — спросил его хирург.

— Пока на одном уровне, — отчеканил он по-солдатски и тут же, прослушав работу сердца, добавил: — Порядок, есть порядок.

— Мне можно уходить? — спросил я хирурга.

— Ты что же думаешь, мне одному такую рану будет легко зашить? — вспыхнул он. — Да я с ней один часа два провожусь…

И работа вновь закипела. Но через несколько минут хирург вновь начал кричать на меня.

— Да не роняй ты инструмент, посмотри, какой важный зажим упал, ведь он у нас остался один.

Однако я теперь не обращал внимания на его крики. Наоборот, он казался мне самым дорогим и еще немножечко чудаком.

— Растягивай, тяни-потягивай ранорасширители… Последнюю ревизию брюшины делаем… Потерпи, потерпи… ну ладно, бог с ней, кажется, все… в норме…

Хирург шил ткани легко и быстро. Благополучный исход операции приподнял ему настроение. Порой он смеялся. Операционную сестру вместо Лукерьи стал называть ласточкой.

В конце операции анестезиолог с уважением стал поглядывать на меня. Но все же и он не удержался:

— Сейчас молодых врачей не то что в хирурги, но и в слесаря не возьмут. Поглядел я, как наш друг ранорасширителем в ране ворочал да ваши руки, Петр Петрович (так звали хирурга), вместе с тканями захватывал — благо вы выдержанный, а я бы ему стукнул, обязательно бы стукнул, чтобы он каждому инструменту и место и время находил.

Операционная сестра заступилась за меня.

— Ну что это вы так на него напали? — громко сказала она. — Вы только посмотрите, ведь он почти как настоящий хирург перевязывает сосуды. А во-вторых, раз он у нас крещение прошел — значит, он наш. Правда, Петр Петрович?

— Правда, правда, — буркнул тот и тут же прикрикнул на нее: — У тебя что, руки отсохли? Шевелись, инструмент подавай скорее. Ведь конец операции, и не мне тебя учить, — и тут же, продолжая мысли анестезиолога, он произнес: — Да, сейчас молодежь не больно прытко идет в хирургию, не то что мы раньше. Вот он, можно сказать, такой верзила, слон, вместо того чтобы в хирургии работать, на «Скорой» ошивается, старушек собирает да хлюпиков-склеротиков по больницам развозит.

— Вы не правы, — перебил я его. — На «Скорой» пекло похлеще вашего. И не всю жизнь я на «Скорой» буду, три года отработаю и в деревню, куда-нибудь в глушь.

— А что, ты думаешь, в деревне нет хирургических больных? — неожиданно за все время операции засмеялся хирург. — Бывают, да еще какие. Эх ты, у тебя ведь такие хирургические руки. Вот дела-а-а!.. Так дела-а-а!.. Лично я тебя не пойму. Какие-то глупости несешь и несешь. А ну кончай трусить… — и, отойдя от стола, он снял с лица маску, а с головы шапочку. — Короче, зашивать рану ты будешь сам… А чтобы ты не трусил, я буду со стороны смотреть и подсказывать.

Придерживая кое-как дренаж, чтобы он не выпал из раны, я начал шить. Петр Петрович подсказывал мне. Подсказывала мне и операционная сестра. Умные советы подкидывал и анестезиолог.

— Молодец, молодец, — хвалил меня Петр Петрович. — Только учти, как только ты в ткани иголочкой вошел, так сразу же и выбегай. И узлы не спеши затягивать, не дай бог порвешь. Ведь больному нужен косметический шов, а не бурелом…

Под аккомпанемент советов я зашивал рану легко и смело. И откуда это все у меня взялось? Шапочка на моей голове промокла от пота, промок и халат на спине. И хотя бахилы были толстыми, а внутри их находилась бумажная прокладка-уплотнитель, мои ноги все равно мерзли: может, кафельный пол подо мною был как нигде в другом месте холодным, а может, и это будет всего вернее, я нервничал, все же как-никак я впервые после института стоял за операционном столом.

— Все… все… — остановил меня вдруг хирург, когда я хотел было поверх дренажной трубки наложить парочку контрольных швов. — Ничего больше не надо выдумывать. Бросай инструмент и айда переодеваться…

Летели на пол в угол предоперационной наши шапочки, перчатки, халаты, бахилы. Как приятно было снимать с себя всю эту одежду. Ощущение было таким, словно ты только что растоптал смерть, ту самую смерть, которая собиралась сожрать нашего больного.

— Ты хоть понимаешь, что мы сейчас с тобой сделали? — спросил меня хирург.

— Понимаю, — ответил я с облегчением, перевел дух. И только тут я вблизи как следует разглядел его. Он был высок, широкоплеч, с длинными нежными пальцами. Его глаза поразили меня необыкновенной грустью, прежней боевитости в них не было. Да и весь он, бывший до этого бойким и деловитым, поскучнел. Видно, устал.

Вот он погладил коротко стриженные волосы на голове и, улыбнувшись, негромко, словно оправдываясь, сказал мне:

— В нашей жизни надо ко всему привыкать и все уметь…

Я не понял его. А переспросить его постеснялся.

— Все отлично… все отлично… — прокричал нам из операционной анестезиолог. — Больной пришел в себя. Он благодарит!

Я затаил в себе радость. Я не вскрикнул от радости, я как настоящий мужчина был строг и молчалив.

Ну а после мы все вместе пили чай. И зыбкий, страшный до этого мир хирургии мне теперь казался простым и ясным.

Вызывает Юрий Алексеевич. Это наш дворник. Человек престеснительный. Болеть не любит. И вызывает «Скорую» лишь в экстренных случаях. Он высокий, полный, на левой руке его перебито сухожилие, и поэтому кисть непослушна, она то и дело выбивается из рукава, точно какой-то непослушный зверек. И хотя одна рука его порой неуправляема, зато двор метет он лихо. Ловко заправит рукоятку метлы под левую подмышку и пошел мести, ну а затем водичкой польет асфальт, и тогда он, отполированный, заблестит, точно автомобильное зеркало. Но это летом, а зимой он орудует лопатой. Держит ее одной правой рукой, и от этой постоянной нагрузки, наверное, его правый кулак по сравнению с левым кулак-великан. Алексеевич молчалив, серьезен. Никто никогда не видел, чтобы он усмехнулся или засмеялся. Он считает, что на «Скорой» собирается вся людская горечь и скорбь. И поэтому здесь нет места смеху.

Он был у нас бессменным дворником. На работу свою не жаловался. Даже в пургу, в трескучий мороз или в гололедицу, а осенью, наоборот, в слякоть, он все равно выходил во двор и скреб его, чистил, заметал, приводил его, как он выражался, в исправность. Почему мы с ним подружились, я даже и не знаю. То ли нас объединяла с ним молчаливость, ведь и я был не особо говорлив. Да и какие могли быть разговоры, если вдруг у тебя в машине умирали люди, да какие люди… молодые, цветущие, которым жить бы еще да жить. Ибо болезни не боялись нас, врачей, и поступали как только им заблагорассудится. А может, знаний у нас было недостаточно, а может, мешала послеинститутская нерасторопность или же, наоборот, какая-то чересчур тревожная торопливость. Нас объединяло с ним и то, что мы оба любили вечернее звездное небо. Все врачи спят, а мы с ним сидим на крылечке и смотрим на то и дело вспыхивающие в небе звезды, на пролегающий змейкой звездный путь и на месяц остроносый, похожий на чей-то смеющийся рот.