Снег на Рождество

— Умрет… умрет… ты не пугай меня этим словом… — остепеняется она на некоторое мгновение, а потом вдруг добавляет: — Плохо, когда человек весной умирает, а зимой душа, сам знаешь, одна нога здесь, а другая там. Эх, плохо, телефончика нет. Так что уж побеспокойся, сынок. Ладно? Я, чай, теперь тебе все же не чужая…

— Ладно, ладно, бабуль, — отвечаю я ей и, грустно усмехаясь, собираюсь уходить. И она идет меня провожать к двери.

— Я через недельку тебя вызову, — вдруг останавливает она за рукав. И, с нежностью посмотрев на меня, она произносит: — Сынок, ежели и ты не поможешь мне… то отколочу… Я ведь, сам знаешь, деревенская… И шуток не люблю…

Я что-то бормочу ей в ответ. Толком еще и не зная, как я все-таки буду ей пробивать этот телефон:

— Ну пока, пока, сынок, — и она очень памятно кланяется, а потом добавляет: — А может, сынок, для потехи еще бы немножечко посидел?

— Да какая тут потеха может быть, бабуль, — с обидой произношу я.

И она вдруг, пристально посмотрев на мой белый халат и сумку с красным крестиком, соглашается.

Печь, раскалившись, заливается светом. И отблески его, сказочные и счастливые, бегали по потолку взад и вперед.

— Фух ты… Не руки у меня, а деревяшки какие-то…

Наконец дверь отворилась, старушка выпустила меня. «Да, далековато живет она… — с каким-то сожалением подумал я. — Да и дороги нет, овраг на овраге…»

— Сынок, а вишь, вечер какой славный…

Я оглянулся. Она в растерянности стояла на крылечке, не зная, что и делать с руками. Они то трогали дверную ручку, то крохотный замочек, то платок теребили, то мяли дверной проем.

Я помахал ей рукой. И она тоже в ответ мне приподняла ручку.

— Буду ждать, душа моя, слышишь, буду ждать.

«Вот так вызов…» — думал я, пробираясь сквозь глухую крапиву к дороге. Дрожало над головою розово-фиолетовое небо. И страшно крутился на одном месте ветер. Но на душе моей не было пусто.

— Ну, коль найдешь, то твоя… — говорил низенький, худенький дед-лесник своей старухе.

Та пощупала его, помяла. Но так и ничего не нашла.

И тогда он, осмелев, весело крякнув, проговорил ей вослед:

— Бабы — те же курицы, и нет у них ума…

И с приятной улыбочкой доставал из-под ремня брюк чекушку.

Я квартировал рядом с его старым полуразрушенным домом. И он часто приходил ко мне.

— Не возражаешь, если присяду?.. — спрашивал он, приоткрыв дверь.

— Не возражаю… — отвечал я и помогал ему взобраться на высоченное деревянное кресло.

И вот, поудобнее усевшись в нем, он с улыбкой произносил:

— Ну теперь я царь… — и, прикрыв глаза и прижав к груди руки, вспоминал империалистическую, в которой участвовал. Говорил примерно так: — Рано утром меня батя разбудил и сказал: «Сынок, я больной, а ты здоров, так что придется, миленький, тебе одному идти царя спасать». Попрощались. На улице мороз трещит, ветер гудит, а я в батиной рубахе да в двух правых сапогах. Ну а потом газы были, аэропланы были… Перед атакой помолились, и господа офицеры повели нас…

Он говорит все это просто, обыденно. И сердце мое замирает. После работы на «Скорой» порой так устаешь, что еле-еле ноги волочишь, а вот встретишь его, и на душе полегчает. Никто не звал его по имени. Все звали его просто лесник. В своей жизни он никогда не вызывал «Скорую».

— Если потребуется помощь, то я за ней на своих двоих доберусь, — часто говорил он мне, а потом вдруг, внезапно присвистнув, добавлял: — Эх ты, помощь, помощь, «Скорая помощь»… Поищи эту помощь… Вон дед Блоха два года пластом лежал. Ты к нему ездил, ездил, а от смерти не спас. Вот ведь какая твоя «Скорая помощь». Раз смерть пришла, значит, все… И все потому, что под богом ходим… Где родился, каждый знает, а где помрем, никто не знает.

Он часто приходил ко мне на «Скорую» и приносил обед, хлеб, мед да яйца.

— Откушайте, пожалуйста… — говорил он, и, видя, что я измотан работой, вздыхал. — Ну и работенка у вас, ну и заведеньице — чистый порох. Все бегают как прокаженные. Тот в обморок упал, у второго в зубе нарыв, а у третьего, как на грех, на беду все пальцы оторвало. Вот и попробуй обслужи их. Да всем угоди. Ох, не приведи господи!..

Собака всегда провожала его. Она никогда не забегала поперед него, а бежала сзади, то и дело открывая розовый рот.

— Кш-ш… — не скрывая насмешки, шумел он на нее. — Это за какие же ты грехи у моей бабки обои подрала? А? Ну чего молчишь? Ведьма. — И так косил на нее своими мохнатыми глазками, что собака, поджав хвост, шарахалась от него.

— Да ты не бойся… не бойся меня… — вскрикивал он и торопливо искал по карманам конфетку. И, найдя ее, он с важностью подавал собаке, становясь удивительно счастливым, благополучным.

Иногда он останавливался передо мною точно вкопанный. Я глядел в удивлении на его робкое и немое выражение лица, полное безымянной тоски.

— Доктор, а доктор, — потупившись, вдруг произносил он. — Ну почему ты опять грустный? Да неужели опять кто-то умер?

— Да… — виновато произносил я и старался не смотреть ему в глаза.

— Неужели опять в машине?

— Да нет, не в машине. Ты понимаешь, у нас прямо на работе доктор умер. Вроде молодой, ничем раньше не болел. И вот взял и умер.

— И спасти не смогли?

— Нет, не смогли…

И старичок смотрит на меня, без всякой веры в меня и без всякой надежды.

— Вот тебе и «Скорая», — произносит он, и кожа его скул бледнеет. Он шагает рядом со мной молча, то и дело нескладно поправляя свою замусоленную кепку.

— Ну почему, почему так мало человек живет на свете? Не согласен я с этим… не согласен… — и, точно очнувшись, он вскрикивает: — Ах, эта жизнь. Ну как же так можно?.. — а потом, вновь стараясь приостановить меня, он изумленными глазами смотрит вдаль и все повторяет и повторяет: — Жил, жил, а потом, говорят, вдруг раз — и ничего не помнишь… Словно во сне остался…

Он мог говорить очень и очень долго. Все волновало его, и все его трогало. С великой нежностью и с непередаваемой трогательностью относился он и к моей работе. Завидев меня возвращающегося с дежурства, он кричал на всю улицу:

— Ну как, смерть отколотил?

— Отколотил, — отвечал я, удивляясь его радости.

— Ну и порядок, так ей и надо… Пусть, пусть проклятая повоет… Будет знать, как, не зная брода, лезть в воду…

И как всегда, он, ниспослав мне воздушный поцелуй, начинал так бойко плясать на виду у всего люда, словно вот только что исполнилось его самое заветнейшее желание.

Никто не мог понять смысла его пляски. Но все же, видя, как он горел в ней, люди вдруг менялись, они оживали, улыбались, добрели, а в их глазах вновь вспыхивал тот трепетный огонек, который зовется жизнью.

Вот какой был мой сосед-лесник.

Я опоздал на вызов в небольшой рабочий поселок. Как из ведра лил дождь, и по расквашенной дороге мы ползли кое-как. Покуда мы добирались в поселковую больницу, из которой должны были забрать больного, там возникло ЧП: у больного начавшееся было обострение язвенной болезни вдруг перешло в прободение с последующей угрозой воспаления брюшины. В низенькой махонькой больничке был лишь один хирург. Когда я чуть-чуть, чтобы дать о себе знать, приоткрыл дверь предоперационной, он уже торопливо мылся.

— Ну, слава богу, хоть ты явился не запылился! — обрадовался он, увидев меня. — А то я тут один. Можешь начинать мыться, — приказал он вдруг мне, одновременно попросив санитарку, чтобы та связалась со «Скорой» от его имени и предупредила мое начальство, что я задержусь у него надолго.

— Но у меня… вызова, — попытался я было ему возразить.

Он посмотрел на меня, а потом сказал:

— Я вас вызвал и никто другой. Я… я… и никто другой. Извольте делать сейчас то, что я буду приказывать. У больного прободная, его жизнь висит на волоске. Есть долг присяги, и мне не надо вам о нем напоминать. Короче, поскорее переодевайтесь, берите в руки мыло. А шофер пусть возвращается на «Скорую».