Снег на Рождество

Водитель засигналил мне. И, вздрогнув, я задумчиво посмотрел на нее.

— За молодого хоть сейчас выскочу, а за старика ни в коем случае, — а потом вдруг она уже более решительно добавила мне вослед: — Гляди и ты у меня, поторапливайся. Жизнь сонливых не любит… Она любит резвых да еще тех, кто ее по бокам хлестает…

Славная была старушка Михеевна. Мы все ее любили за какой-то оптимизм и тягу к молодости. Только умерла она как-то неожиданно, в один из таких вот утренних морозцев.

Мы долго помнили ее. Порой так и говорили новичкам, что работала у нас старушка одна, было ей за восемьдесят, но она, не признавая свой возраст, все говорила, что душа у нее как у двадцатилетней. Все поначалу смеялись, а потом, вдруг приутихнув, соглашались, что людская душа действительно молода…

Была у меня подруга Валя, мы вместе учились в школе, затем вместе учились и в институте. Трудная судьба у нее была. Рано осталась без отца. Да и родом, как говорится, она из большой семьи: мать, она да еще шестеро меньших. Но горе и постоянная нужда не прибили ее, выдюжила… и с успехом окончила институт.

— Вы еще меня узнаете… — огрызалась она на тех, кто смеялся, заметив ее дырявые чулки. — Вот посмотрите, будет и на моей улице праздник… — и, чтобы не заплакать от обиды, она задерживала дыхание и до крови прикусывала губы. Ее худенькое тельце, казалось, еле жило. А на перламутровой коже выделялись почти все косточки и неровности — зацепи ее, и она вся рассыплется.

— Ну и отощала… — ухмылялись шоферы, увидев ее.

— Вы еще меня узнаете, — огрызалась на шоферов Валя.

Да, узнали ее через некоторое время… Врача ловчее Вали на «Скорой» не было. Аккуратно, точно обслуживала она вызовы. Диагнозы ставила грамотно, без всяких там расхождений. Ну а насчет практических навыков даже и разговора никакого не могло быть: в любую темень и при любой тряске она без труда находила вену. А как мастерски делала она искусственное дыхание, а как один раз спасла утопленника, который пробыл под водой больше двадцати минут, — всего не передать. «Ох, и шибкая бабенка! — стали постепенно восхищаться Валей на «Скорой». — Ох, и поплачут от нее болезни… Чего, чего, а спуску она им не даст, ни отдохнуть, ни ойкнуть».

Так вот неожиданно Валя завоевала авторитет. Только как-то уж слишком торопилась она порой на некоторые вызовы.

А через некоторое время наметливым глазом кто-то отметил: «Ох, и шустрая же девка наша Валя… Уже два кольца купила. Хотя и работает всего третий месяц».

На четвертый месяц Валя приоделась, а потом понесло ее «бабским течением» совсем не в ту сторону, куда следует.

Один раз, когда во врачебной комнате никого не осталось, я подошел к ней и, строго посмотрев в ее беспокойные черненькие маслины-глазки, сказал:

— Валя, кончай…

Она тут же поняла меня. На какое-то мгновение лицо ее сделалось серьезным. Но потом вдруг насмешливо взглянула на меня:

— Я ведь не сама беру… мне дают… А раз дают, как же тут не брать?..

— А если попадешься?

— Ну, это уж не твоя забота…

Дни шли за днями, месяцы за месяцами.

«Как остановить ее? Как?» — не находил покоя я себе. И с тревогой смотрел, как она пересчитывала после смены измятые купюры, потом жадно разглаживала их.

— А ведь вы все здесь подумали, что я нищенка… А я вот… вот… вишь, — и она небрежно прятала пачечку в сумку. Она знала, что я ее не выдам. Но я был расстроен не на шутку, все валилось из моих рук — я не знал, как остановить Валю.

Помог один случай. Поехала как-то Валя на вызов. Шофер был молоденький, неопытный, вот и застрял на своем «уазике» в каком-то овраге близ нового микрорайона. Народ там жил рабочий. Выбралась Валя из машины и давай бегать по домам народ созывать, мол, так и так, вызов у нас крайне срочный и неотложный, а мы вот тут застряли и погибаем — помогите, люди добрые, машину вытащить. И уже собрались было мужики: брюки, сапоги сняли, в жижу вонючую приготовились заходить. Но тут вдруг подходит к машине мужичок. Подходит и говорит:

— Братцы, не толкайте машину…

— Да ты что, чокнулся? — заорали на него мужики. — Не видишь, что ли, «Скорая помощь». Вдруг вот так к тебе выедет и застрянет.

И тогда этот бледный, сухонький старичок подходит к Вале и произносит:

— Двадцать пять рублей дашь, вытолкнем, а не дашь, будешь здесь до утра сидеть.

Толпа как загудит на него. А Валя как закричит:

— Хулиган, бессовестный…

— Это я бессовестный?! — чуть не плача, произнес он и, астматически задыхаясь, добавил: — Нет, я не бессовестный. Это вы бессовестная. Потому что на вызовах деньги с больных берете… За то, чтобы в больницу положить, — берете, за то, чтобы укольчик внутривенный сделать, — берете, и за то, чтобы повторно вас вызвать, — тоже берете.

Затряслась тут Валя не на шутку. Была б ее воля, провалилась бы она сквозь землю. Да вот только воля не ее была, а толпы.

— Собака! — закричала толпа на нее.

— Собака… собака… — кричала толпа и не могла успокоиться.

Я не знаю, что происходило тогда с Валей. Знаю лишь одно, что пришла она на «Скорую» своим ходом, грязная, похожая на чучело.

Все кинулись к ней расспрашивать:

— Валя, что с тобой? Что случилось?

Но она молча руками отодвинула всех от себя, а потом, присев на первый попавшийся стул, зарыдала.

Вызовы, какие они разные. Вот я стою перед старушкой. Она лежит у печи. И слабый свет настольной лампы едва-едва освещает ее.

— Вызывали? — спрашиваю я.

— Вызывала, сынок, вызывала, — и, торопливо приподнявшись с постели и старомодно раскланявшись со мною, она садится на маленький стульчик, стоящий рядом с печной конфоркой, и смотрит на меня колючими, седобровыми глазками. «Благо печь угасает, а то, чего доброго, от духоты задохнешься», — думаю я.

— Знаю я вас… — потянув носом воздух, вдруг произносит она и, продолжая все так же строго вглядываться в меня, добавляет: — Позапрошлый годок ты ко мне приезжал. Тридцать лет я хворала, а ты вот взял меня и вылечил…

— Вы, бабуль, поскорее говорите, что у вас сейчас… болит… — тороплю я ее. Но она обижается. Две светлые слезинки проступают в уголках ее глаз. И мне кажется, что она вот сразу же и похудела, голова ее наклонилась, а задрожавшая рука бесцельно дернула и потянула ворот засаленного халатика.

— Я, чай, теперь тебе, сынок, все же не чужая… — с укором произносит она. — Сам ведь вылечил. А теперь торопишь. Чай, не надоело еще стоять?.. Ты лучше садись, посиди со мною…

Что ж. Делать нечего. И, кинув шапку на маленький диванчик, я послушно сажусь с нею рядом.

— Я ведь, сынок, вот для чего тебя вызывала… — как-то поначалу неуверенно начинает она, а потом вдруг, осмелев, продолжает: — Ты врач, и хошь не хошь, а помогай, — и тут вдруг она мне заявляет: — Помоги мне, сынок, до кровати телефон провести.

— Ужасный случай! — не выдерживаю я.

Ну а ей хоть бы что.

— Да-да, и я вот говорю тебе, что ужасно. Случись что, и вызвать «Скорую» никак. Ведь в моих годах без телефону все равно что заживо умирать.

— Бабуль, вместо того, чтобы «Скорую» вызывать, вы бы лучше обратились в узел связи к начальнику.

— Да на кой ляд мне начальник твой нужен? Ведь он, кровопийца, только молодым телефоны ставит. Те ему деньги суют, а мне ведь, сынок, ему, окаянному, и сунуть нечего-то… Почитай, тридцать пять лет в колхозе смирнехонько проработала, а пенсию, сам знаешь, какую платят. Эх, ну и дуреха я, ну почему, почему я из колхоза раньше не уехала! Один раз, по молодости, собралась, а отец меня в чуланчик запер. Я кричу ему: «Выпусти…» А он мне: «Я вот тебе, будешь знать, как от родины отбиваться…» Хороший отец мой был человек, христианский, слова плохого от него никогда не слышала… Только вот одно плохо, законов не знал… Все от зари до зари родину свою пахал и пахал.

— Бабуль, ради бога, прошу вас, — вновь перебиваю я ее и встаю весь в поту, пламя в печи неожиданно вспыхнуло. — Я здесь с вами калякаю, а там, на «Скорой», ждут не дождутся меня… Да мало того, из-за такой вот нерасторопности моей возьмет да кто-нибудь и умрет…