Снег на Рождество

«Ничего себе, — подумал я. — Вся операция может занять три-четыре, а может, даже шесть часов. Да и какой из меня, терапевта, хирург? После окончания института я ни разу в руке скальпеля не держал. Неужели у них хирургов нету, почему я?.. Ведь это не шутка — поставить терапевта за операционный стол…»

Мыло скользило по моим пальцам. Операционная сестра, достав из бикса халат, с грустью смотрела на меня, а может, это показалось, что она так на меня смотрела… Рубашка мне досталась огромная, размером на Илью Муромца, рукава короткие, без пуговиц. Стерильная ткань пахнет дождем, вспомнил я еще по институту, а еще вспомнил, что стерильная ткань никогда не гладится. Операционная сестра, худенькая, но очень подвижная, поправляя маску на носу хирурга, хмыкнула:

— Давно за молодыми не ухаживала.

На что хирург буркнул:

— Потуже, потуже завязывай, а то не дай бог сползет, — и посмотрел на меня в изумлении. — Да ты что это еле двигаешься? Учти, у нас времени мало.

Я растерялся. Оказывается, я запутался в бахилах. Наверное, я надел не свой размер, однако снимать с ног их было поздно, мои руки были стерильны, да и сестра уже бросала в мои ладошки один за другим ватные спиртовые шарики, которыми я обязан был как можно скорее протереть пальцы и ладони.

Хирург, пройдясь вокруг операционного стола, о чем-то переговорил с анестезиологом, очень толстым мужчиной с грустным усатым лицом, а потом опять посмотрел на меня:

— Что вы делаете, маску ни в коем случае нельзя трогать руками! Прижмите локти к груди, а кисти рук отведите подальше от тела. — И он тут же распорядился: — Сестра, подайте ему еще спирта, пусть для контроля обработает руки, а то не дай бог. Он за маску взялся, хорошо, что увидел…

Сестра подала мне три спиртовых шарика. И я вновь начал протирать кисти рук. Затем сестра хотела было подпоясать меня бинтом, ибо халат на моей спине вздулся горбом, но хирург остановил ее.

— Пусть все останется так. Вам лучше занять свое место.

Сестра встала за свой столик. И хирург, взяв из ее рук самый длинный зажим с тампоном на конце, начал обрабатывать больному живот. И вот надо же было такому случиться. У меня неожиданно стал зудеть нос, захотелось почесать его. Я поднял руку.

— Да что же ты за теленок! — пошел он выговаривать. — Ты что думаешь, у нас тут спирт рекой льется? — И приказал сестре, чтобы она вновь подала мне на ладони три спиртовых шарика. И в третий раз я, к своему стыду, начал обрабатывать руки. Обрабатываю, а сам думаю: «Вот влип так влип…» И чуть приоткрытое окно операционной уже казалось мне спасительным выходом, так и хотелось выпрыгнуть на улицу и побежать куда глаза глядят. Но для этого нужна смелость.

А смелости, увы, у меня в эти минуты не хватало. Ибо я не мог себе представить и уяснить, как это я вдруг, врач-терапевт «Скорой», оказался в этой операционной…

Я разглядел хирурга. До этого мне казалось, я слышал лишь его голос. Он был в низенькой шапочке и в такой широкой маске, что одни глаза его и были видны: глаза круглые, неподвижно-сосредоточенные, взгляд их сочувствующий, напряженный.

— Ты уж извини, что так вышло, но наши хирурги, как назло, все на областной конференции. Я звонил им, я послал за ними, так что, даст Бог, к ушиванию язвы они, может быть, и вернутся. Ведь пока мы с тобой будем добираться до желудка, пока мы будем перевязывать сосуды, так что не волнуйся, надолго я тебя не задержу. — И тут же он строго спросил меня: — А ты сосуды перевязывать можешь?

— Не-а, — пролепетал я. — В институте перевязывал, а после института нет.

— А узлы-завязки хоть представляешь?

— Не-а…

— Ну ничего страшного, ты будешь у меня ранорасширители держать. А мы с сестрой, даст Бог, и управимся.

И вот я уже у операционного стола. Больной под наркозом, и анестезиолог, сидящий на белом стульчике, зорко посматривая на приборы, говорит хирургу:

«Пульс семьдесят, давление сто на семьдесят. И прошу учесть, что пять минут назад оно было сто сорок на восемьдесят».

«Да… — думаю я, — тут, наверное, не прободная язва, а язвища, ведь больной, но рассказу хирурга, был ярый гипертоник, а тут оно резко упало. Кровь, наверное, хлещет в брюшную полость».

Короче, хотя я и был терапевтом, а не хирургом, но состояние больного и ситуацию, в которую я попал, прекрасно понимал. При таком резком падении давления в нашем распоряжении было всего двадцать, ну, тридцать пять минут, но не более. Ушивание язвы производится тремя хирургами, так называемой хирургической бригадой. А тут всего один хирург да я. «А может, он меня в качестве свидетеля взял? — подумал я в испуге. — Чтобы на случай смерти он смог хотя бы частично снять с себя моральную ответственность? »

Но мне уже было не до рассуждений. Операция началась. И хирург пошел приказывать мне: держи то, возьми то, слабее, сильнее… Ну а затем, словно позабыв, что я терапевт, он вдруг дал мне в руки шелк и приказал:

— Вяжи! — а сам пошел в глубь раны.

— Лукерья, — еще строже обратился он к операционной сестре. — Сколько в нашем распоряжении времени?

— Двадцать пять минут, — ответила та, глядя на песочные часы, без остановки, точно робот, подавая хирургу инструмент.

Передо мной была огромная операционная рана. И сотня кровоточащих сосудов. Хирургические узлы, которые я по институтской памяти пытался накладывать на них, слетали.

Хирург, не выдержав, заторопил меня.

— Быстрей перевязывай! Скоро шить будем, а ты на одном месте копаешься…

— Да поймите же, я не могу вязать, — вспыхнул я. — Я предупреждал вас, что я все забыл давным-давно…

— Тихо… без ругани, — одернул он меня и тут же приказал: — А ну слушай мою команду. Раз, два, три, начали…

Делать было нечего, и я покорно начал подчиняться всем командам хирурга. Постепенно я перестал замечать окружающие меня предметы. Рана, огромная рана была перед моими глазами. И деревянный, монотонный но звучанию голос хирурга.

— У-ух, ну ты!.. А ну давай разыскивай сосуд… Вишь, как кровит… — не грубо, а уважительно поправил меня хирург, и, заметив, что я нашел сосуд, он тут же давал совет: — А теперь шевелись, суши и перевязывай следующий. — Иногда, когда он не смотрел на меня, он говорил поспешно: — Ну а теперь подай салфетку и для контроля второй зажим… А то вдруг сосуд выскочит. Да не спеши брать мелочь, бери те сосуды, что покрупнее, с мелочью мы всегда справимся. Сосуд перевязал и тут же суши его…

Я сопел. Я старался. Времени для обид не было.

— Да ты что это словно в земле копаешься? — опять закричал он.

— Извините… — тихо произнес я. — У меня руки дрожат…

— Ну и что, что дрожат? — произнес он и тут же вновь продолжил: — Ты двумя пальцами захватывай ножницы, и без всяких там фокусов, ибо тут у нас не в ателье, а в печке… чуть что проворонил и враз сжаришься, совесть-то она за смерть больного будет все время тебя печь… Сосуд свалил-перевязал и сразу же шелк срежь… да усы большие не оставляй, только чуть-чуть, так называемые подусики…

— Доктор, и долго мне еще эти сосуды перевязывать? — набравшись смелости, спросил его я. А он как ни в чем не бывало ответил:

— Долго, очень долго…

А потом попросил:

— А ну давай срочно заходи сверху и спереди, вторую нитку указательным пальцем перехвати… Вишь, зажим сорвался. Ой, да что же это ты делаешь? Ты же кожу захватил… Ну, милый, так нельзя… И над ухом моим не пыхти, а то и так дышать нечем… Молодец, молодец… Перевяжем самые главные сосуды… Только за кончик зажима шелк заведи, а в остальном я сам ухвачусь… Вот и все, кажется, норма… Ну и отлично… Эх, ну что же, опять сорвался… Ладно, накладывай вновь ранорасширитель, растягивай рану и держи, я сам перевяжу…

Я так устал, что нет даже сил повернуть тело. И в ногах, и в груди, и в голове все гудит; спина ноет, затылок болит. В ушах треск-шум то и дело сменяется каким-то пронзительным звоном-писком, а перед глазами так рябит, словно я нахожусь не в операционной, а в дождь на озере. Но хирургу хоть бы что, он лишь изредка покряхтывает да знай делает свое дело.