Услады Божьей ради

Так что, когда нам поступило предложение от фирмы, владевшей большой прядильной фабрикой на севере, желавшей организовать для детей летний лагерь, а в остальное время проводить различные групповые занятия и конференции, мы были уже не в состоянии оказать ни малейшего сопротивления: у нас не осталось ни нервов, ни сил. Деда приводили в отчаяние слова «детский лагерь» и особенно разные нововведения вроде коллоквиумов, семинаров, совещаний руководящих работников, курсов переподготовки и усовершенствования, тогда еще довольно редко начинавшие возникать и разворачиваться во всем мире. «Белиберда какая-то», — сердито ворчал он, пытаясь по привычке острым концом своей трости подсекать, как мотыгой, сорную траву на Платановой или на Королевской аллее. Но все же технократы — это выглядело лучше, чем спекулянты. Преподаватели общественных наук и политической экономии отнюдь не являлись мечтой моего деда. Но они были ничем не хуже организаторов досуга. Дедушка, никогда не вращавшийся ни в каких кругах современного общества и имевший очень мало знакомых за пределами своего маленького мира, просил Пьера, знавшего весь Париж, узнать побольше об этой компании и о ее руководителях. Пьер приносил папки с цифрами, с данными о наличии денег, с отчетами и сведениями об инвестициях. «Я не об этом тебя прошу, — говорил дед. — Какой они религии? Как у них обстоит дело с нравственностью? Я уж не смею надеяться, что среди крупной буржуазии есть еще монархисты. Но хоть католики они или нет?» Пьер закусывал губу. Он знал, что президент фирмы был бабником и содержал двух любовниц, а по крайней мере один из вице-президентов был откровенным гомосексуалистом. Но из страха повредить делу он ничего этого не сказал: из-за нравов руководителей могла лопнуть договоренность. Он заверил дедушку, что фирма в целом состояла из католиков, что было правдой, и что руководители ее, как говорили до войны, принадлежали к числу благонамеренных граждан. И добавил, для большего веса, что президент, на которого в полиции имелось дело в связи со скандалом, касающимся совращения несовершеннолетних, что помешало ему выставить свою кандидатуру на выборы в сенат, — придерживается правильных взглядов. Так я понял, что Пьер решился на продажу. Самым смешным в этой истории было то, что фирма и в самом деле являлась одним из бастионов христианской демократии на севере Франции, а двадцатью годами позже, когда пришло новое поколение смелых людей, стала вообще одним из центров самого неистового католического прогрессизма, активно участвовала в событиях мая 1968 года, поддерживала смелые, скандально известные публикации, а в своих экспериментах с самоуправлением готова была порой перещеголять саму коммунистическую партию. Истории было угодно взять красивый реванш: именно в Плесси-ле-Водрёе в течение десяти — пятнадцати лет усилиями иезуитов, недовольных буржуазным строем интеллектуалов и левокатолических журналистов вырабатывались некоторые настолько нетрадиционные доктрины, что есть даже основания задаваться вопросом, не нарушают ли они уже на том свете последний покой дорогого моего дедушки.

«Они» — мы называли их только «они» или «покупатели», причем вовсе не из презрения или враждебности, а лишь потому, что наш дед не привык иметь дело с административными советами и никак не мог понять, кто в них главный и кто решает, — предложили нам сумму намного ниже той, которую предлагали трактирщики. Зато они ловко согласились использовать лес в соответствии с нашими планами и обычаями, заверили, что не тронут часовню, будут присматривать за могилами наших предков, похороненных в XIV и в XV веках, сохранят липы и каменный стол. Дедушка размышлял целую ночь. И согласился. Такое быстрое решение удивило нас, а может, и его самого. Было что-то похожее на трусливое облегчение от столь быстрой концовки восьмивековой истории. Уж слишком много мы перед этим говорили, спорили, страдали. И нам предстояло страдать еще и впредь.

Мы с Пьером, Филиппом, Клодом и Натали пили утренний кофе, когда вошел дедушка, чисто выбритый и одетый. Мы встали, приветствуя его. Он не выспался. Держался он очень прямо, но с тем усталым, изнуренным видом, который временами подсказывал нам фразу: «Все же, знаешь, ведь ему как-никак девяносто три года…» Он сел с нами за стол. Произнес: «Я плохо спал». И сразу после этого тихим, словно виноватым голосом добавил: «Думаю, продавать надо». Наступила долгая пауза. Мы не могли взвалить на него одного тяжесть ответственности за самое трудное в истории семьи решение. «Я тоже так думаю», — сказал Пьер. И Клод, и я высказались в том же духе. Филипп молчал, разведя руки в жесте, выражающем бессилие. Думаю, он предпочел бы лучше умереть вместе со всей родней, подобно тому, как гибнет капитан вместе со своим кораблем, с флагом на мачте и гимном на устах. Было почти что-то похожее на умиротворенность, несмотря на весь ужас момента в этом, наконец принятом решении. Страх неизвестности уступил место срочной необходимости принимать конкретные меры. Пьер взял карандаш и бумагу и стал писать на нем даты и фамилии людей, с которыми надо было посоветоваться, детали, которые надо было проследить. Клод составил список — ставший короче пятнадцать лет тому назад и еще короче пять лет тому назад, — список сторожей, садовников, возчиков, которым следовало выплатить, в зависимости от стажа работы на нас, денежные вознаграждения и пособия. Он добавил к ним стариков, пенсионеров, сестер из приюта, пять или шесть гимнастов — когда-то он обзывал их фашистами, — оставшихся от Общества Плесси-ле-Водрёй, которое имело наш девиз: «Услады Божьей ради». Мы не могли уйти, не позаботившись о них. Дедушка сидел за столом молча, не шевелясь, погруженный в свои мысли или воспоминания. Вдруг его охватило волнение. Он сжал руку Пьера, сидевшего справа от него, и руку Клода, сидевшего слева, и тихо произнес: «Есть в жизни одна важная вещь: семья. Оставайтесь едины».

Переезд отнял у нас много сил. Так много, что мы уже ничего не испытывали, находя в шкафах разбитые вазы и разрозненные подшивки журнала «Иллюстрасьон» за давно прошедшие годы. В них можно было обнаружить среди портретов немецких принцев крови и принца Уэльского, между информацией об окончании дела Дрейфуса и о первых аэропланах, фотографии наших прабабушек в невероятнейших платьях, очень насмешивших Веронику. А я читал все эти сокровища, вместо того чтобы их выбрасывать, и Пьер ругал меня. Он хотел, чтобы я помогал ему снимать портрет герцога и пэра Франции кисти Шампеня или разбирал бесчисленные колоды карт, которыми дедушка раскладывал свои вечерние пасьянсы, которые, хотя он и называл их удачными, сходились у него лишь в одном случае из четырех. Занятые уничтожением нашего прошлого, мы в течение целого года нашей жизни не решались ни глубоко вздохнуть, ни заговорить друг с другом. Мы делили между собой старинные часы, комоды в стиле Людовика XV, раздавали охотничьи рога, ставшие никому не нужными. Сотни людей, целые поколения, воспитанные в культе прошлого, оставили после себя, подобно морене, остающейся после схода ледника, следы мира чудес и печалей, сотканного из воспоминаний; нам пришлось немало потрудиться, чтобы попытаться их стереть. Мы испытывали не только грусть, но и что-то вроде стыда. Имели ли мы право для собственного комфорта и удобства выбрасывать в небытие это прошлое, которое Бог, семья, история — а не одно ли и то же все это? — нам доверили. Мне вдруг стало понятно и близко отчаяние Филиппа. Сколько раз сомнение наполняло меня при виде фотографии или пожелтевшего венка, вынутого из-под стеклянного колпака! Тогда Пьер или Клод, страдавшие не меньше меня, но более мужественные, хлопали меня по плечу и говорили, что дед ждет меня под липами, чтобы пойти прогуляться вокруг пруда, брали у меня из рук ненужный, но священный предмет и выбрасывали его, за меня, в мусорное ведро на кухне. Мы читали в свое время много книг, где братья, родные и двоюродные, воевали друг с другом. У нас же, быть может, во исполнение заветов деда, все было иначе: на нас обрушивался весь мир, само время и история оборачивались против нас, но мы любили друг друга.