Услады Божьей ради

Красота обходилась нам дорого. Мы понимали это. Уверяю вас, что мы понимали и то, как смешно мы выглядели. Но это была уже иная комичность по сравнению с тем комичным величием, которым мы отличались в начале XX века. Теперь мы представляли собой жалкое зрелище, теперь мы были людьми, побежденными всем ходом жизни. Тут я немного путаюсь, стараясь объяснить вам то, что происходило. Мы не умирали с голоду, вовсе нет. У нас по-прежнему были автомобили, элегантная одежда, шелковые, очень дорогие, сшитые на заказ рубашки, у нас сохранилась привычка к роскоши.

Мы жили еще так, что нам могли завидовать. Но все это делалось уже по инерции, из-за нашей слабости и неспособности придумать что-либо другое. Мы охотно говорили, стараясь быть честными и одновременно отдавая дань нашей гордыне и лицемерию, что делаем мы это из чувства долга. Что я могу еще сказать? Мне трудно выразиться иначе: рушились структуры нашего общества.

Моральные структуры, разумеется, ценности, ориентируясь на которые, мы жили веками, слепо им доверяя. Но разрушающиеся нравственные ценности — это еще куда ни шло. Самый умный и благородный из нас — вы понимаете, что я говорю о Клоде, — уже поменял их. Теперь же рушились наши экономические и социальные структуры. И сам Клод тоже оказался в беде. Вопреки своей воле и почти не подозревая об этом, он принадлежал нам. Он попал в ловушку потому, что всеми фибрами своей души был привязан к Плесси-ле-Водрёю, потому что идеи все-таки вторичны, потому что главным является образ жизни, потому что воспоминания, казавшиеся остывшим прахом, вдруг вспыхивают с новой силой. Иногда мне казалось, что Клод страдал даже больше, чем все остальные, так как раздиравшие его противоречия были острее и сильнее наших.

Как же долго мы отбивались! По налоговым соображениям, чтобы заранее подготовиться к дополнительным трудностям, которые нас ожидали, имение Плесси-ле-Водрёй было преобразовано в компанию. Само слово и идея компании с вырисовывающимися за ними финансовыми комбинациями и распределением паев решительно не нравились дедушке. Но что делать? Я уже приложил немало усилий, чтобы рассказать вам о моем деде, об отце и о дяде Поле. Но, рассказывая, мне приходилось кое-что упрощать. Ведь кроме братьев и сыновей, которые возникали в ходе этого повествования, у деда были еще две замужние сестры и три дочери, жившие не с нами, но имевшие, разумеется, право на долю наследства, три сестры моего отца и дяди Поля. Мы еще не слишком усердно занимались контролем за рождаемостью, и у каждой из этих дочерей деда были дети. В поколении дяди Поля, считая всех мальчиков, погибших на войне, было семь детей. В моем поколении было уже тринадцать человек: мы с Анной, четверо наших двоюродных братьев и семеро детей у моих трех тетушек. А в поколении Анны-Марии и моих племянников, несмотря на умерших и холостяков, насчитывалось добрых два десятка человек. К великому удовольствию деда, Клод и Натали поженились, поскольку ожидали ребенка. Так что прибавлялся еще один человек. Итого двадцать один или двадцать два. Как все это сообщество могло разделить между собой Плесси-ле-Водрёй? Однажды, когда мы в сотый раз обсуждали эту проблему, Бернар сказал ужасную вещь, очень глубоко лежащую в подсознании семьи: «Хорошо еще, что Юбер умер». Я должен здесь сказать, что Бернар очень любил Юбера. Но он выразил по-своему, в современной циничной манере, где, впрочем, сохранилось что-то от прежних рефлексов, довольно глубокую истину: только сейчас мы испытали на себе последствия революции и ликвидации права первородства. История подается к столу и в остывшем виде. Мы всегда знали, что революция означала нашу кончину как общественного класса, чего она, кстати, никогда и не скрывала и в чем я даже не думаю ее обвинять. Мы довольно долго сопротивлялись. Теперь же мы уходили в небытие.

Я пытаюсь, и я тоже, хотя бы совсем немного, побыть, пожить в Плесси-ле-Водрёе. Подобно страусу, прячущему голову в песок, я прячу свою голову в словах и фразах, как раньше мы прятали ее в гравии наших аллей. Мы приезжали, уезжали, ходили в церковь, делали вид, что продолжаем охотиться и ездить верхом, ничего не желая знать об угрожавшей нам опасности. Но радости уже не испытывали. В этой затянувшейся комедии было что-то зловещее. Даже зайцев и фазанов в лесу стало меньше, словно они пытались избежать нашей участи. Время от времени мы еще вывешивали на фасаде замка довольно жалкие охотничьи трофеи. То был лишь повод, чтобы оживить наши воспоминания о невероятных трофеях начала века, когда дичь вывешивалась сотнями, уходя своими старомодными силуэтами в ночные потемки. Увы, охота тоже была уже не та. Младшие из нас, Вероника и Бернар, мечтали куда-нибудь уехать. Юбер ушел от нас. Вероника и Бернар тоже хотели нас покинуть. Летними вечерами они с завистью слушали по радио синкопическую музыку из Сен-Тропе, с модных пляжей и прочих мест, где веселилась молодежь их возраста. Мы с дедом еще довольно часто прогуливались вокруг пруда. Хотя дедушке перевалило уже за девяносто, он еще бодро ходил пешком. Маршрут у нас был тот же самый, по которому мы гуляли, — боже мой, как это было давно! — когда он расспрашивал меня о призвании Клода, о делах дяди Поля, об отношениях между Пьером и Урсулой и о тех слухах, которые они вызывали, об учебе Анны-Марии. И мы говорили то же самое, что и раньше, но только о других людях и о новых событиях. В западном мире мы были среди последних, кто прожил всю жизнь в одном и том же месте, в не изменившемся пейзаже, с теми же деревьями, отбрасывавшими ту же тень на тех же аллеях, по которым мы проходили в те же часы. Почему бы и мыслям нашим не оставаться такими же неизменными и неподвижными? В окружающих нас декорациях еще ничего не изменилось. Упали несколько деревьев, вот и все. Но менялись души, сознание и само время, которое с каждым днем приближало наше падение. Дедушка знал это. Порой он досадовал на себя за то, что так долго живет. Теперь он говорил мне о детях, о тех, кто, после него и после меня, продолжит наш род. Его беспокоила Анна-Мария. К другим он тоже относился с любовью, но не понимал их. «Мы боремся за что-то такое, чего они не любят», — говорил он мне. Как всегда, утешение приносили нам наши покойники. «Ах, Юбер!» — шептал дедушка. И казалось, что будь Юбер жив, он сумел бы все уладить, женился бы на индийской принцессе, отремонтировал бы замок, насадил бы деревья вместо упавших от старости и урагана, остановил бы все то, что поднималось, когда мы опускались: социализм, абстрактное искусство, столь антипатичную дедушке конкретную музыку, нефтяные аферы и развитие жилищного строительства, скромно просовывавшуюся сквозь дыры истории порнографию, одним словом, вернул бы семейству и олицетворяющему его замку былое великолепие. Ах, Юбер… Юбер… И повторялась история с Робером В., только в более жестоком варианте. При жизни мы никогда не уделяли ему столько нежного внимания. Что может быть естественнее? Мы же ведь любили только вечность. И Юбер в свою очередь, не дожидаясь своей очереди, тоже ушел в вечность.

От Юбера дедушка мысленно переходил к кончине дяди Анатоля, к кончине тети Ивонны, к гибели моей прабабушки, упавшей с лошади на перекрестке Зеленых Деревьев, к гибели прабабушки моей прабабушки, которой отрубили голову на гильотине. Поистине, мы только и делали, что умирали. В семье все кончали тем, что умирали. Но никто никогда никого не забывал. Вот эта-то удивительная память, коллективная и мистическая, и формировала род, фамилию, замок. И именно эту цепь, натянутую поперек хода времени, нашего вечного противника, хотел сохранить мой дед.

А цепь обрывалась.

На протяжении пятидесяти или шестидесяти лет, в том числе через посредничество Альбера Реми-Мишо, возникали предложения купить у нас Плесси-ле-Водрёй. Один за другим некий великий русский князь, затем Василий Захаров, герцог Вестминстерский, в ту пору, когда он собирался жениться на мадемуазель Шанель, Чарли Чаплин, некий греческий судовладелец предлагали нам постоянно растущие — во всяком случае, номинально — суммы в обмен на наш дом. Мы даже не отвечали, а если и отвечали, если и не руганью, то, во всяком случае, в обидных, сухих, резких выражениях, почти оскорбительных для людей, которые в конечном счете, может быть, несколько неуклюже — хотя трудно себе представить, что герцог Вестминстерский или великий князь Владимир не умели жить, — скорее оказывали нам честь. «А наша фамилия? — ворчал дед. — Может, они хотят заодно купить и фамилию нашу?» Теперь же предложения о покупке исходили не от великого князя, не даже от актера или крупного судовладельца. Теперь они исходили от скупающей недвижимость компании с американским капиталом и совершенно диким сокращенным названием, что-то вроде К.О.П.А.Д.И.К. или Ф.О.Р.А.Т.Р.А.К. Надо было видеть, с каким презрением и гневом выплевывал эти слова мой дед. Лет десять или пятнадцать спустя эта же компания установила контакт с такими крупными фирмами, как Общество морских купаний и Средиземноморский клуб. Они хотели получить замок со всеми окружающими его землями и со всеми деревьями, чтобы построить отель в стиле роскошного постоялого двора или сельского развлекательного центра, где клиенты занимались бы конным спортом, играли бы в теннис или гольф, купались бы в бассейне, который чересчур элегантные господа, вылезавшие из белых «мерседесов», предполагали разместить сразу позади каменного стола. На это время мы отвели деда в комнату, чтобы спасти его от апоплексического удара. Пьер, бледный от волнения, вел переговоры с советниками и экспертами, менявшимися каждую неделю и представлявшими филиалы и холдинги со взаимозаменяющимися пышными названиями, элементы которых встраивались друг в друга, чтобы эпатировать клиентов и сбивать с толку налоговую службу. Они жонглировали названиями массовых развлечений, аэропортов и шоссейных дорог, бравших начало у них в устах подобно тем алмазным рекам, что выходили из уст принцесс в персидских легендах. От перечислений миллионных сумм Пьер становился задумчивым, а Вероника с Бернаром подпрыгивали от возбуждения. Но нет, это было невозможно. Уже и теперь мы не чувствовали себя в одиночестве, когда попивали кофе за каменным столом. Нас окружали тени, но не тех из нашей семьи, что ушли в мир иной, а привидения чужаков, возникавших из будущего. Замок был еще наш, а уже толпа незнакомых игроков в гольф в фуражках и довольно вульгарных теннисистов бесцеремонно расталкивала нас. Мы все колебались, упирались. А те чувствовали ситуацию. Миллионов становилось больше. Увеличение цены подталкивало нас к решению, но, разумеется, противоположному. «Разве честные люди могут сегодня предлагать одну цену, а завтра вдвое больше только потому, что с первой мы не согласились?» — говорил с гневом дедушка. Он умолкал на минуту, делая вид, что размышляет. Ему представлялись отвратительные картины, подобные искушению святого Антония, только несколько иного рода: люди в плавках или в брюках на подтяжках, солнечные ванны, аккордеоны… Тут дед взрывался: «Они будут способны играть в шары перед часовней, распивая отвратительные напитки, привезенные из Америки». Невозможно. Мы говорили «Нет». К удивлению покупателей, которые шли даже на то, чтобы еще какое-то время мы оставались на месте, организуя отдых в качестве массовиков-затейников.