Услады Божьей ради

Победа! Мы оставались на месте. Молния вызвала пожар, и часть леса сгорела. Мы потеряли еще сотни тысяч, а может, и миллион франков. Мы брали деньги под залог и в долг. Теперь мы уж точно знали, что беда неминуема. Мы могли даже примерно подсчитать момент, довольно близкий, когда у нас не хватит денег ни на жалованье Жюлю, ни на налоги, ни на то, чтобы оплачивать электричество и телефон, установленный дедушкой в начале XX века, установленный по легкомыслию, как он теперь считал, раскаиваясь в содеянном. Анна-Мария присылала деньги, полученные за фильм, где она появлялась в купальнике и в ночной рубашке, о чем мы, естественно, не говорили деду. Тетя Габриэль и Пьер выскребли все из ящиков семейства Реми-Мишо, чье огромное богатство когда-то так возмущало дедушку. Но все это было каплями в потоке, уносившем и нас, и замок вместе с нами. Филипп, всегда несколько экзальтированный и любивший производить эффект, приехал в одно прекрасное утро, когда мы сидели за столом и пили утренний кофе, — к счастью, дедушке всегда приносили ранний завтрак в его спальню, но зато все остальные из-за нехватки прислуги спустились в столовую, — и бросил на стол, рядом с тартинками, свернутую газету, где сообщалось, что в Нормандии семейство Сент-Эверт взорвало динамитом свой замок времен Генриха IV, чересчур перестроенный около 1880 года баснословно богатой старушкой, урожденной Руфью Израэль, и имевший довольно противный вид. «Прекрасно отделались», — проговорил Пьер, не отрывая глаз от чашки. Но в голове Филиппа, быстро загоравшегося по любому поводу, мысль продолжала работать. Ему не казалась ужасной идея катастрофы, которая положила бы конец эпохе и режиму, брошенному генералом на произвол судьбы. Генерал — в своем имении Коломбе, социалисты — у власти, а Плесси-ле-Водрёй в пламени пожара — такой набор бедствий нравился Филиппу. Разве такие сумерки богов в нашем узком масштабе были бы не лучше, чем уйти на цыпочках, оставив Жюлю под ковриком ключи для будущих хозяев в цветастых рубашках и с модными идеями в голове? Клод поднял бровь, пожал плечами: поистине, Филипп оставался верен себе.

Эта смесь неуверенности и беспокойства сильно отражалась на нашем настроении. И «Тур де Франс», и погода, и зеленый горошек, и молоко, и наши взаимоотношения с задержавшимися в замке сторожами и садовниками, и вежливость молодых, и нравы в самой семье, одним словом, все, буквально все как-то изменилось, стало другим. Груши стали не такими вкусными. Дедушка всегда был знатоком и любителем груш. Он различал все сорта по виду чуть ли не с закрытыми глазами по вкусу, по запаху и на ощупь. И все они стали хуже. Мы все удивлялись. Груши всегда были гордостью Плесси-ле-Водрёя. Пьер провел расследование. И обнаружил, что груши из нашего сада наши садовники, которых мы не могли достойно оплачивать, продавали в Анже и в Ле-Мане. А нам подавали груши, привезенные из Парижа.

Бывает, что и в научных теориях, и в формах искусства, и в государственном управлении, и в обществе, и в семьях — везде, где до того все делалось гармонично и по строгим правилам, в какой-то момент наступают сбои и невнятица. Люди начинают придумывать средства от этого, предлагают всякие замены, гипотезы, направленные на исправление положения, всевозможные усовершенствования, причем иногда результат оказывается положительным. У истории бывают закаты, порой стоящие первоначальных подъемов. И победные взлеты под занавес. Юстиниан, византийский генерал Белизариос, Гегель стали заключительными этапами своей эпохи, воплотив в себе высшие ее достижения. И все равно Римская империя пала, философия пришла в упадок. Идея судьбы в тысячах своих формах занимает умы людей, и я думаю, что происходит это от странного сложения воедино разрушительных сил, от невозможности остановить то, что катится по наклонной в пропасть. Латают одну дыру, появляются десять новых. Вроде бы кораблю удалось избежать мели, но шторм в это время усиливается. Упадок, маразм, разложение, похоже, питаются какими-то своими внутренними резервами. Против износа все бессильно, и ничто не может остановить течение времени. Именно его мы использовали, чтобы создать нашу мощь, но оно же обернулось против нас, отбросив нашу семью в прошлое, которое мы так любили. Оно воссоздавало в иных местах новые теории, сверкающие видения, порождало восхитительные надежды. А мы разваливались и летели вниз. Услады Божьей ради. Мы понимали, что никогда больше не насладимся вкусом груш из Плесси-ле-Водрёя, вкусом прелестным, но утраченным, прелестным и утраченным, прелестным, потому что утраченным.

Да, у нас еще были потом прекрасные дни в Плесси-ле-Водрёе. В одно и то же утро в нашей старой часовне, с которой у нас связано столько воспоминаний, в окружении множества друзей состоялись две свадьбы: Вероники и Жан-Клода. При возношении даров затрубили охотничьи рога, и все вздрогнули. Во дворе и в парке сверкало радостное солнце. Дети были прекрасны. Да они уже и не были детьми. Через них и в них я видел настоящих детей: их самих в детстве, их родителей в детстве. Нас самих в детстве. Люди, заполнившие часовню, вспоминали не только их игры, их мечты, их отрочество, их воскресшие восторги, но и наши. Какая любовь к жизни! Какая легкость! В нас много было недостатков, но зато мы, по-моему, гениально устраивали празднества. Ни с чем не сравнимы были наши балы, охоты, дни рождения, именины, свадьбы, похороны и даже простые полдники. Торжествующая буржуазия переняла их у нас, но никогда ей не удавалось устраивать столь же веселые вечера, в которых участвовали пожарные, дровосеки, фотограф, учитель — все сельское население, любившее нас и любимое нами. Помните свадьбу Анны? Точно такой же была свадьба Вероники и Шарля-Луи, Жан-Клода и Паскаль. И вот еще одно гениальное свойство семьи: мы отменяли время с помощью повторений.

Я как сейчас вижу двор Плесси-ле-Водрёя, освещенный летним солнцем, и две пары молодых, пьющих шампанское в компании Жюля и настоятеля. Смотри же во все глаза, смотри! И я смотрел, ибо мы уже знали, что эта красота, такая живая, скоро для нас кончится. Вечером, после ужина под открытым небом, под липами, возле каменного стола, дедушка совершил неслыханно дерзкий поступок, уступив модернизму: потихоньку от нас подготовил сеанс того, что он — последним во Франции — называл еще кинематографом. И он, ничего не знающий в этом современном искусстве, безошибочно выбрал фильм, наверное, по названию, которое могло бы стать нашим символом: «Унесенные ветром». Ведь мы тоже, как те южане, оказались жертвами катастрофы. Вокруг нас кружились лошади, кареты, чернокожие служанки, кринолины, счастье и разорение. Когда погас последний кадр с образами Мелани, Эшли, Ретта Батлера, Скарлетт О’Хары и их погибшей любви, все мы — замок, пруд, каменный стол под липами, наши мечты, наши безумства, наши иллюзии и мы сами — чувствовали себя привидениями в идущей к концу ночи. Далеко-далеко, за последними ночными сумерками, угадывалась готовая вот-вот прорезаться новая заря нового дня. Другого дня. Другая заря. Другого, не нашего времени.

На следующий день молодые уехали на два месяца. Жан-Клод со своей женой, Вероника со своим мужем. Анна-Мария уезжала в Рим, в Нью-Йорк, в Голливуд, в Рио-де-Жанейро. Бернар устремлялся в Канны — на самом деле в Сен-Тропе, но называл Канны, щадя дедушку, который очень уважал лорда Брума. Оставались только мы, старики. И чувствовали себя столетними старцами. Двойная свадьба, солнечный двор, служба в часовне, вернувшиеся веселье и беззаботная дружба были всего лишь новой отсрочкой. «Унесенные ветром» — прекрасное и не случайное название. Жизнь наша подходила к концу. Вечерний ветер уносил ее.

Это было последнее наше лето в Плесси-ле-Водрёе. Умирая, Юбер оказал нам последнюю услугу: предоставил почетную причину, чтобы покинуть дом, тяжесть которого нас угнетала. Элен больше не выносила Плесси-ле-Водрёя, где умер ее сын. Она редко наезжала туда. Тетя Габриэль была больна и большую часть времени проводила в Париже. Получалось довольно забавно: моя мать, Урсула, тетя Габриэль, Анна, Элен, Анна-Мария и Вероника ушли, удалились из замка, унесенные кто смертью, кто болезнью, кто славой, кто замужеством, кто историей, кто горем, и единственной женщиной, оставшейся между дедушкой и его четырьмя внуками, оказалась молодая рыжая евреечка, преклонявшаяся перед двумя стариками: моим дедом и Сталиным. Наша жизнь утратила прежний размах. Мы уже не садились за каменный стол под липами, не ходили к пруду. Кофе пили на ступенях лестницы, ведущей в салон или на камнях бывшего подъемного моста. Получалось так, будто мы превратили Плесси-ле-Водрёй во временное стойбище. И мы уже не чинили ни крышу, ни стропила. В душе мы уже удалялись от дома наших предков.