Все будет хорошо

— Значит, все верно? — спросила Диля еще раз. Результат командировки показался ей ничтожным в сравнении с неприятностями этого дня.

— Все верно. Молодец. Так и скажи академикам. Хочешь, я подпишу твой листок.

Диля решила, что это не помешает, и старик поставил под рисунком свою фамилию. Подпись была четкой, все буквы читались.

— Я и по-арабски могу расписаться, — сказал Бободжан-ата. — Старший брат меня научил, он грамотный был, медресе кончал.

Они возвращались к дому, и Диля, подавляя внутреннее смущение, решила задать еще два вопроса, которые вызывали недоверие Эркина. Вежливость вежливостью, уважение уважением, но дело надо доводить до конца.

— А по-русски вы совсем разучились, ата? Раньше, наверное, хорошо говорили, на фронте?

— Раньше мог. Молодой был, не стеснялся ошибаться. А теперь все понимаю, когда говорят, а сам не знаю, как сказать. Тут по-русски не с кем говорить. И еще, дочка, заметил я, что лучше помню слова, которыми совсем в детстве говорил. Иногда такое слово скажу, сам удивляюсь, откуда вспомнил. У меня дочка врачом работает, в Самарканде живет, приезжала, объяснила. Это сикелерос называется. Старое вспоминается, новое забывается.

— Склероз, — поправила Диля. — На мой взгляд, у вас память отличная. Сколько вам лет?

— По документам семьдесят два, а точно никто не знает.

Возле ворот дома Диля увидела старушку, она стояла, приложив руку ко лбу козырьком, беспокоилась. Диля поторопилась задать второй вопрос.

— Жалко, что вы не хлопотали об украденных наградах. Неужели это было так трудно?

Бободжан-ата остановился.

— Конечно, трудно… Я не хотел говорить при этом твоем «никто», я сразу понял, как он ко мне относится. Я ведь бригадиром только полгода поработал, а потом меня посадили. Десять лет дали, я два года в Сибири был, пока разобрались. И при Кумрихон не надо было про это говорить. Она плачет очень. Про фронт можно, про ранения можно, про это нельзя… Знаешь, сорок пятый год, голод был, я вернулся, жить начали кое-как, хлеб стали есть, а один плохой человек украл у меня четыре овцы. Это осенью было. Его поймали, того человека, привезли ко мне, чтобы я опознал овец, подтвердил кражу. Я сказал, что это не мои овцы, не наши, не колхозные. Тогда меня арестовали вместе с ним. Ему десять дали и мне тоже десять. Два года в Сибири лес пилил. Хуже фронта…

Диля верила каждому слову старика, удивлялась, но верила.

— Почему вы не сказали, что ваши это овцы?

Старик молчал.

— Надо было сказать.

— Не сказал… — старик опустил голову. — Не сказал. Мы из одного кишлака. Он до войны председателем сельсовета работал, очень плохой человек был, очень плохой. Из-за него мой старший брат погиб, он на него донос написал. Очень плохой человек…

— И вы его пожалели?

Старик поднял голову, снизу вверх глянул Диле в глаза.

— Понимаешь, дочка, из одного кишлака! Я не хотел, чтобы люди думали, что я отомстил.

Телевизор забыли выключить, он светился белым экраном, потрескивал.

Диля прошла в комнату, которую ей указала хозяйка. Деревянная кровать, тумбочка и платяной шкаф были новые, на стене висела фотография женщины в белом халате, а рядом был портрет мужчины в форме капитана милиции, и еще одна — групповая: та же женщина, тот же мужчина и четверо детей.

— Это наша дочка, — сказала Кумри-апа. — Врач. Это ее комната. Она в отпуск приезжает, скоро будет с детьми. Я подумала, тебе здесь удобней будет. Ты на полу не привыкла, наверно.

Диля разделась, легла под толстое одеяло и заснула сразу, едва голова коснулась тугой подушки.

Эркин довольно скоро обрел необходимое душевное равновесие. Помогла трудная дорога и еще то, что самые тяжелые участки он миновал с честью. Так боялся налететь на валун или попасть в промоину, так сложно было ориентироваться на узком спуске, когда свет фар в контрасте с черными тенями пугал каждой новой перспективой. Он выбрался на шоссе и с облегчением глянул на часы.

Плохой день кончался. Конечно, предстояли сложности в отношениях с Дильбар. Неизвестно, как себя вести с ней отныне и, самое главное, как она будет теперь помогать. «Пустой орех» — оскорбление, за которое она просто обязана извиниться! Хуже другое — «пустой орех» — слова, которые могут прилипнуть к нему.

Недаром она все время уклонялась от разговора по существу его работы, написала только, что не все пока сходится на ЭВМ, но предположила, что это, возможно, результат неверного программирования. Ну и черт с ней. В конце концов, можно взять командировку в Москву и доделать работу там, если директор будет тянуть. В больших научных центрах всегда найдутся люди, которые, не без оплаты разумеется, готовы поделиться идеями и опытом. Есть такие, что, оставаясь кандидатами, накрутили еще по пятку других кандидатских, а есть и доктора, сделавшие подготовку чужих диссертаций главным источником благосостояния. Идеи и мысли давно стали в мире товаром, их продают и покупают, как джинсы и дубленки.

Так рассуждал Эркин, так утешал себя, заранее предвидя унизительность положения, когда он будет ходить по московским квартирам с дынями, орехами и другими плодами щедрой узбекской земли.

Начался асфальт, и вскоре Эркин догнал большой грузовик, шедший со скоростью сто километров. «Жигуленок» пристроился за ним в почтительном отдалении. Такой лидер устраивал Эркина. Не нужно было следить за дорогой или бояться какого-то инспектора ГАИ, почему-то лишившегося сна в эту лунную ночь. Эркин включил магнитофон, но тут же переключился на радио, пел Лев Лещенко.

Неожиданно он увидел, что грузовик оказался в опасной близости. Эркин сбросил газ и только теперь понял, что они в населенном пункте, том самом, где он сегодня беседовал с милиционером. Поселок спал. Над чайханой горела одинокая лампочка, вторая была у нового здания почты. Карагачи тянулись вдоль дороги, а за ними у домов стояли второй шеренгой тополя.

За поселком грузовик неожиданно прибавил скорость, и тут же что-то ударило в лобовое стекло. Видимо, камешек вырвался из-под задних колес, маленький камешек, летевший с огромной силой. Удар был похож на щелчок, но по стеклу сразу брызнула лучистая трещина.

Эркин выругался вслух, проклял в душе директора, пославшего его в эту никчемную и бессмысленную командировку, выключил радио и, зло сигналя, обогнал грузовик.

Диля проснулась поздно. Хозяева суетились возле тандыра, собирались печь лепешки, хлев был пуст, лишь под навесом, натянув веревку, стоял крутолобый черный баран. Диля уложила рюкзак, вышла из комнаты и долго плескалась у арыка.

Потом ее поили чаем, уговаривали дождаться лепешек и вообще погостить денек-другой или хотя бы до обеда, потому что после обеда обязательно будет какая-нибудь попутная машина. Не исключено, что и сын Кахрамон заедет. Он тут недалеко на руднике работает шофером, он и отвезет ее до автобуса. Она вежливо, но твердо отказалась от всех искренних предложений.

Кишлак утих после утренней суеты, на улице, по которой она шла, были только дети. Мальчишки бегали с бумажным змеем, который почему-то никак не хотел взлетать, девочки держались в стороне. От них отделилась та, что вчера указала дорогу.

— Здравствуйте! — крикнула она Диле в надежде, что ее узнают. Диля ей улыбнулась и вправду обрадовалась.

— Здравствуй, маленькая.

— А где твоя желтая машина? — озорно крикнула девочка. — Сломалась?

— Сломалась, — смеясь, подтвердила Диля. — А где твой обруч?

— Сейчас принесу, — ответила девочка и бросилась к дому.

Дорога круто шла вниз и свернула налево.

— А где желтая машина? — услышала Диля и, обернувшись, увидела шуструю девчонку на крыше дома. Она стояла рядом с телевизионной антенной и изо всей силы мотала на себе голубое пластмассовое кольцо.

— Где желтая машина? Где желтая машина?

Диля помахала ей рукой.

— Где желтая машина? — почти пела девчушка. — Где желтая машина?