Все будет хорошо

— Да, — директор сказал это мягко. — Да, — повторил он тверже. — И не только это. Я подготовил проект приказа, в нем изложены все мои требования. Если вы согласитесь на мои условия, то приказ можно будет сформулировать иначе.

Лист бумаги, лежавший перед директором, двинулся по гладкой поверхности стола.

Эркин взял его в руки.

«…В связи с плохой подготовкой кандидатской диссертации, а также ввиду незнания соискателем родного, русского и иностранного языков перевести м.н.с. Махмудова Э. И. на должность лаборанта с окладом 90 р. Предложить тов. Махмудову. Э. И. в течение года сдать заново кандидатский минимум и дополнительно экзамены по узбекскому и русскому языкам…»

Машинописный текст произвел на Эркина впечатление приговора. Педантичная Мира Давыдовна поставила в правом верхнем углу листа слово «проект», но это ничего не меняло.

— Кто-нибудь знает о вашем решении, Азим Рахимович? — спросил Эркин с надеждой.

— Нет. Никто, кроме секретаря. Вряд ли она говорит об этом.

— А ученый совет?

— Эркинджан, — директор продолжал говорить ровно и твердо. — Я намеревался поехать к вашему отцу и предварительно посоветоваться с ним. А сегодня решил, что вы взрослый человек, а я не классный руководитель, чтобы обращаться к родителям. Сами все расскажете, посоветуетесь. Может быть, у вас найдутся другие приемлемые предложения. — Директор поглядел на Эркина и добавил: — Вам сейчас будет трудно ходить на работу. До понедельника я вас отпускаю.

Эркин встал, держа в руке проект приказа.

— Я могу показать это отцу?

— Не следует. Видеть это ему будет слишком тяжело. Подготовьте его бережно, спокойно. Если будет необходимость, он может приехать ко мне домой или я приеду к нему.

Последние слова директора прозвучали в ушах Эркина как лицемерие и ханжество.

— Спасибо, Азим Рахимович, большое спасибо за заботу о моем отце, — Эркин криво усмехнулся. — Надеюсь, он поймет вас лучше, чем я. Позвольте еще один вопрос. Вы уверены, что ученый совет института согласится с вашим решением?

Директор встал, в глазах его был нескрываемый гнев.

— Уверен. Вы не должны были говорить об ученом совете, Эркин. Я не ожидал этого, я думал о вас лучше. Идите.

В приемной сидели человека три. Видимо, разговор с директором слишком затянулся. Эркин глянул на Миру Давыдовну, но та, вопреки своему обыкновению, не посмотрела на выходящего, углубилась в разбор почты.

Версия, по которой произошел конфликт с директором, складывалась у Эркина в мозгу медленно, толчками, которые он принимал с готовностью. А что, если все произошло из-за летающих тарелок? Директор тайно верил в них, а Эркин этого не почувствовал? Кроме того, может быть, сыграл роль его конфликт с Дильбар? А что, если она любовница директора или родственница его жены?

Пользуясь возможностью уехать с работы, Эркин направился на станцию техобслуживания. С небольшой переплатой он добыл стекло. Летний зной в середине дня оказался для него непривычным. Одно дело сидеть в институте с кондиционерами в каждой лаборатории, совсем другое — мотаться по городу, стоять в очереди других машин у светофоров, суетиться вокруг механиков и слесарей, норовящих не выпросить, а отнять у тебя пятерку, трояк, а то и двадцать рублей за смену манжета в тормозной системе, за новый колпак, за лампочку заднего света, за все, что он решил сделать и достать попутно с ветровым стеклом.

Домой он вернулся усталым. Дальняя родственница, издавна жившая у них в качестве домработницы, или даже домоправительницы, накормила его маставой. Он ушел в свою комнату и лег спать. Проснувшись после семи вечера, Эркин с мятым лицом и в мятой рубашке вышел в столовую, мучила жажда.

Он пил холодный чай из носика синего чайника с золотой римской цифрой XX на пузатом боку, когда сначала услышал голоса, а потом увидел в зеркале буфета Аляутдина Сафаровича, отца и еще двух гостей. Один из них удачливый профессор, другой — только что пониженный в должности немолодой кандидат педагогических наук. Они не зашли в столовую, направились прямо на веранду, увитую виноградом.

Эркин пошел в ванную и долго стоял под душем, меняя температуру воды и обдумывая сегодняшний день и то, выходить ли к гостям и как себя вести с ними. Решил, что пойти он должен, и это даже необходимо.

Не спеша переодевшись во все свежее, Эркин появился среди гостей улыбчивым и вполне благополучным. Оказалось, отец привел приятелей прямо с какого-то заседания в академии. Вначале обсуждалось выступление вице-президента по поводу трудовой дисциплины в некоторых институтах, строились предположения относительно того, почему одному директору досталось больше других и почему Азима Рахимовича ставили в пример остальным.

Соображения Аляутдина Сафаровича сводились к тому, что на ближайших выборах предстоят неожиданности и каждый ждет этих неожиданностей, а Рахимова прочат в академики и даже в руководство отделением.

Отец Эркина заметил, что вряд ли такая скорость продвижения вызовет радость более старых и маститых ученых. Выборы всегда показывают необоснованность прогнозов, а Азим Рахимович действует поспешно и кое-кого уже успел обидеть.

Разговор тянулся неспешно, коньяк пили из маленьких чешских рюмок, но не все.

— Ильяс Махмудович, каким был наш директор в молодости? Неужто таким же, — начал Аляутдин Сафарович и запнулся, — таким же… уверенным в себе.

— Трудно сказать, — ответил отец Эркина. — Я не приглядывался.

Правила вежливости по отношению к старшим он соблюдал. Потом, знаете, ему стало везти, попал в струю, в Дубне оказался под крылом больших ученых, все силы тратил только на свои работы, в отличие от нас, вынужденных заниматься и организацией науки, и студентами, и аспирантами.

— Мне кажется, он разбрасывается, — заметил один из гостей, молодой профессор философии, ученик Ильяса Махмудовича, недавно выдвинутый на административную должность. — Даже латающими тарелками занимается.

Информированность молодого профессора пришлась Эркину по душе, и он не преминул вставить словечко.

— Да, это есть, — сказал он. — Самое забавное, что он верит слухам про тарелки. Такое у меня впечатление.

— Верит? — горячо откликнулся отец. — Не может быть! Это ужасно! Сегодня утром на семинаре один парень сказал, что не сомневается в их существовании и считает, что мы представляем для них подопытный материал, ими самими созданный и управляемый. Это чистейший идеализм или фидеизм.

— Почему идеализм? Идеализм — если бог, а тут разумные существа с других планет… — подогрел отца Эркин.

— Идеализм! — перебил отец. — Чистейший идеализм, прикрытый демагогией.

Пожилой кандидат наук, только что потерпевший служебную неудачу и намеревавшийся воспользоваться расположением хозяина дома, решительно подтвердил:

— Идеализм чистой воды! Я слышал своими ушами, некоторые надеются, что тарелки прилетят и наведут порядок.

Эркин счел возможным и тут вмешаться в разговор старших. С привычной иронией, которую он почитал в себе за юмор, он рассказал о старом пастухе, утверждающем, что видел летающий продолговатый ляган для рыбы, но рыбу, к счастью для науки, не увидел.

За пловом говорили мало, короткими фразами. Вернулись еще разок к Азиму Рахимовичу, похвалили его жену за мягкость и скромность, и Эркин уловил в этой похвале упрек мужу.

— Они в Ленинграде познакомились? — спросил кандидат наук. — Учились вместе?

— Они познакомились здесь, но Азимджан увез ее туда. Он на четыре года старше, был в аспирантуре, а она училась тогда на первом курсе ТашМИ.

— Я думал, они ровесники? — сказал пожилой кандидат.

— А выглядит она старше, — заметил Эркин. — Он вообще очень следит за собой, одевается модно, спортом занимается, не курит. — Только сейчас Эркин обратил внимание на то, что все сидевшие за столом были грузные, тяжелые, под стать Аляутдину Сафаровичу.

— И тебе пора бросать курить, — сказал отец.