Надсада

– Так когда же приезжает ваша дочь? – неожиданно спросил Белов.

– Завтра, – тихо ответила Леокадия Петровна. – Завтра самолетом во второй половине дня.

– Вот и прекрасно. Я буду свободен, поэтому вместе поедем в аэропорт, встретим вашу Милу.

Прибывший из Петербурга самолет стоял недалеко от того места, где они поджидали Милу, поэтому можно было разглядеть, кто спускался по трапу.

Белов волновался, сам не зная почему, но молодую женщину узнал сразу. Не по фотографии, а особым чутьем, каким охотник угадывает приближение зверя. Угадал и тут же осознал, каким образом угадал. И неприятно удивился. Не дожидаясь Леокадии Петровны, пошел навстречу Миле – и здесь сказалась в нем привычка охотника идти навстречу опасности в полной уверенности в собственном превосходстве.

Но Леокадия Петровна нагнала его, и в тот момент, когда он готов был представиться, бросилась на шею дочери, а Белов, в смущении, отступил в сторону.

– Вот, доченька, познакомся: это Владимир Степанович Белов, у которого я сейчас работаю и живу в его квартире на правах секретаря.

– Да-да, мама… Здравствуйте, Владимир Степанович. Меня зовут Людмила. И вы зовите меня так же, – произнесла негромким приятным голосом, как ему показалось, небрежно, и посмотрела прямо в лицо снизу вверх, хотя ростом была почти вровень с Беловым.

– А вы меня – Владимиром, я ведь немногим старше вас.

– Хорошо, Владимир, – тут же согласилась, отчего он перестал чувствовать неловкость и даже сделал шаг назад, чтобы лучше разглядеть эту молодую женщину, которая уже отвечала на какой-то вопрос матери.

На Людмиле была легкая меховая куртка, ноги скрывала длинная юбка. Волосы разметались по плечам, и каштановый цвет их выгодно оттенял чистое светлое лицо, на котором васильками голубели глаза.

«Значит, природный цвет волос должен быть светлым», – отметилось в мозгу без всякой на то причины. И еще он вспомнил, что держит за спиной букет роз.

– Это вам, Людмила, – протянул цветы и тут увидел, как вспыхнули ее глаза, как на щеках обозначился румянец, а губы тронула простодушная улыбка.

– Мои любимые! – воскликнула Людмила. – Как же вам удалось выбрать именно эти – не ты ли, мама, посоветовала?

– Что ты, дочка, – покраснела в свою очередь и Леокадия Петровна. – Владимир Степанович человек воспитанный, к тому же – мужчина. Да и посмела ли бы я советовать…

– Леокадия Петровна, конечно, здесь ни при чем, а вот что до меня, то я рад сделать вам приятное. Примите от всего сердца…

Здесь уже покраснел и он, что сразу как бы связало их всех невидимыми разноцветными нитями взаимной симпатии. Еще он отметил в себе ранее ему не свойственное: впервые в своей жизни он действительно был рад доставить женщине удовольствие, для чего готов был покраснеть еще хоть сотни раз.

Они вышли из вокзала и направились к машине. Он предусмотрительно открыл заднюю дверцу, женщины сели, и понеслась машина по улицам Иркутска. И всю дорогу он вслушивался в непрекращающийся разговор двух женщин у себя за спиной.

Мэрские выборы закончились победой Курицина Виктора Николаевича. Взошел он в кабинет теперь уже бывшего главы Семенова хозяином, попросив секретаршу Леночку не беспокоить его вплоть до особого распоряжения.

Взошел и остановился, осматриваясь, хотя раньше в этом кабинете нередко бывал, но в роли посетителя, и окружающая обстановка его не интересовала. Мебель была не подобрана по цвету, качеству, назначению. Он вспомнил слова своего отца Николая Ивановича Курицина о том, что вошедший в кабинет посетитель, а посетители – это всегда просители, должен вострепетать от одного только вида этого специфического помещения. И замереть на месте, дожидаясь, пока его заметят и пригласят подойти или присесть. В таком кабинете должны быть высокие потолки, узкие высокие шкафы, отдельный длинный стол для совещаний, дорогие, темного цвета, панели, хорошая хрустальная люстра и лишь в самом конце – стол хозяина. Стол массивный, тяжелый, за ним – кожаное кресло, а сбоку стол поменьше – для телефонов, внутренней связи с сотрудниками учреждения. За спиной хозяина – большой портрет главы государства и поменьше – главы области. В углу – слегка расправленный флаг страны.

«Не-эт, в таком кабинете я пока никого принимать не буду», – решил новый мэр. И пригласил к себе управляющего делами.

– Проходи… Как тебя? – спросил, будто видел впервые, знаемого им чиновника.

Тот назвал себя.

– Вот-вот, дорогой Иван Васильевич, сожалею, что приходится начинать с таких мелочей, как обустройство собственного кабинета, ведь жить здесь придется целых пять лет. Небось, за это время и на пенсию успеешь уйти?

– Я? На пенсию? – растерялся Иван Васильевич. – Мне только сорок лет, Виктор Николаевич.

– А если только сорок и ты еще собираешься работать, то будь добр вплотную заняться кабинетом и мебелью.

– Что я должен сделать, Виктор Николаевич?

– Вот это уже другой разговор. Даю тебе ровно неделю сроку, а нужно здесь следующее…

И Курицин детально, с карандашом в руке и листком бумаги перед собой, изложил собственное видение собственного кабинета.

– Где возьмем деньги? – решился наконец спросить управляющий делами.

– Ты, я вижу, точно раньше времени на пенсию собрался…

– Хорошо, найдем, – поспешил заверить новоиспеченного главу Присаянского района растерявшийся чиновник.

– Выполняй. И запомни: мне нужны исполнительные работники, которые лишних вопросов не задают. Инаугурацию устроим, как только обоснуюсь в кабинете, после нее – банкет в честь моего избрания. А на эту неделю я уеду в Иркутск для представления в администрации, Законодательном собрании и других структурах.

Виктор Николаевич действительно уехал в Иркутск, где в один день побывал на приеме у губернатора и председателя Законодательного собрания. После сих праведных трудов государственного мужа приступил к обязанностям мужа своей жены Ольги Николаевны, с которой расписался всего-то полмесяца назад и которая поджидала его в квартире, каковая у Курицина в Иркутске также имелась: молодожены на несколько дней уехали на Байкал.

– Отдыхать, Оленька, нужно уметь, – говорил он женщине, которая ему в самом деле нравилась, как нравился ей и он. И это обстоятельство устраивало обоих. От него пахло хорошим одеколоном, от нее – духами. Он был еще сравнительно молод, она – и того моложе. Он был здоров и силен, как бык, и она – румянец во всю щеку, крепкая, с хорошей фигурой, способная родить ему хоть тройню. – В Листвянке проживает один хороший человек, он-то и катер организует, и рыбалку, и уху, и комнату нам с тобой, где нас никто не потревожит. В нашем распоряжении дня три-четыре, вот и ужмем свой медовый месяц в эти три-четыре денька, а там приступим к своим обязанностям. Много чего я желаю переменить в Присаянском, ой, как много…

– Непросто это будет сделать, Витенька, – прижалась к мужу «мэрша».

– Знаю-знаю, Оленька. Но я же умный, к тому ж – хитрюга, каких поискать…

Он засмеялся, она залилась звонким беззаботным смехом.

Отдыхали в удовольствие: катались на катере, подмогали тащить сети, в которых трепыхался омулек, любовались «славным и священным», даже пробовали петь про «бродягу», который «Байкал переехал».

– Ну нам-то Байкал переезжать ни к чему, нам и тут хорошо, – в который раз прикладывался к рюмочке Курицин.

Им было так хорошо, как во всякую пору прекрасен Байкал.

– Я вот часто думаю: чего не хватает людям? – философствовал Виктор Николаевич. – Природа человеку дала буквально все: солнце, воду, воздух, деревья, самую разнообразную пищу. И приходит-то он на землю на каких-то семь десятков лет, из которых сознательных – в лучшем случае годков тридцать пять – сорок. Но хлещется человек с себе подобными, наскакивают человечки друг на дружку, а попутно рушат вкруг себя все то благолепие, которое дала им природа, и жизнь от того становится все беднее, все ограниченнее, все гаже. Но гаже самого человека не бывает на свете ни единой твари. С топором, ружьем, пушками, атомной бомбой сметает он на своем пути леса, города, цивилизации и никак не может насытиться в своих смертоносных деяниях. И все ему мало: и кровушки себе подобных, и погубленных лесов, и убитых зверей, и укрощенных рек, и нефтяных скважин, и угольных копей, и злата с серебром, и тюрем, и психушек, и домов призрения для сирых и убогих. А природа меж тем, а может, и сам Господь Бог насылают на него то болезни, то голод, то землетрясения, то смерчи, то пожары, то какую другую напасть с единственной целью, чтобы призвать человека к благоразумию – не тщись, смертный, не силься пересилить сущее, что дадено тебе во благо и спасение, не жадничай и не гордись. Конец будет один – уйдешь в землю сырую, все равно при каких обстоятельствах, при каком богатстве, при каких регалиях, с почестями или без таковых. И помочится на твою могилку какой-нибудь тупой потомок, а достать его будет уже невозможно. Да и тебе в могилке-то будет не до того, потому что черви будут справлять тризну на твоем разлагающемся теле…