Избранное

Мы относим чай на подносе по ступеням в сад, где так приятно валяться на траве головой в тени и любоваться ослепительными треугольниками моря между дюнами. И снова, в сотый раз, я удивляюсь, как это К. удается каждый год добиваться таких результатов в своем саду на чистом песке? Ну понятно, скажем, спаржа, дыни, огурцы, кабачки и тыква. Но у нее чего только нет! Тут, конечно, помогают посадки люпина, и кучи компоста у нее по всему участку, но чуть копнешь, а под ними уже песок, разве чуть потемнее обычного, но все же настоящий песок! Что позволяет К. творить эти ежегодные садоводческие чудеса? Подозреваю, что своим искусством она обязана длинному ряду предков — крепких английских деревенских сквайров со светло-голубыми глазами. Но если это сказать К., она останется совершенно равнодушной. Наверно, заподозрит меня в снобизме. А ведь, если на то пошло, она покинула Англию, потому что там не хватало свободной почвы для ее корней,— и как хорошо принялись ее корни на этом песчаном и бедном участке новозеландской почвы! Она осталась англичанкой, да еще какой. И стала новозеландкой, и тоже очень ярко выраженной. Я вот уж на что новозеландец, но где мне сравниться с нею в непринужденности, в полнейшем неведении притворства, в сочувствии любому поведению, продиктованному внутренней потребностью, в великолепнейшем отсутствии самолюбия и в невосприимчивости ко всякому нечистому и коммерческому влиянию… Мне очень жаль, но я и как садовник не могу идти с ней в сравнение.

Кстати, насчет Элиота, говорит К., но я перебиваю и советую посмотреть, кто это сюда идет по дюнам?

Я приветственно машу рукой, но Майкл не отвечает, на таком расстоянии он еще не обращает на нас внимания. Он шагает медленными, большими шагами и внимательно оглядывается вокруг себя — не попадется ли какое-нибудь растение, прежде им не замеченное? При таком зрении это мудрено, однако он не отрывает глаз от земли. Вид у него фантастический. Волосы не стриженные, смуглая, загорелая кожа обнажена; на нем одни только рваные штаны, сползающие много ниже пояса, и не менее драный пиджачишко, распахнутый на голой груди. Подходя к саду К., он убыстряет шаги и стоя здоровается. Манеры у него изысканные, я чувствую смущение, когда он говорит мне: «Добро пожаловать снова в Маунт-Маунгануи!» Худощавое, тонкое лицо аскета, впалые щеки и грудь, если бы не холодная голубизна глубоко сидящих глаз, не вяжущаяся с темным загаром, его можно было принять за индуса из какой-нибудь нищенствующей религиозной секты. Оттого, наверно, что он меня смутил, я сразу начинаю над ним подтрунивать. Я отлично знаю, что он не пьет ничего, кроме чистой воды, и очень мало ест, всего раз в сутки (и никогда — в гостях), однако же предлагаю ему чай. Или, может, бутылочку пива? Майкл отвечает: «Нет, благодарю» (отчетливо, как маори, выговаривая гласные). Но он с удовольствием выпьет кружку воды. Я приношу воду и предлагаю ему сигарету, от которой он, разумеется, отказывается и благодарит меня за воду, он находит, что вода восхитительная. Этим он мне отомстил: я пугаюсь, уж не испорчен ли у меня вкус, ведь мне здешняя вода кажется никуда не годной. Но К. наша пикировка надоела, она приносит из дому какой-то, по виду ядовитый, гриб. Вот нашла недавно, не скажет ли Майкл, что это такое? Он сразу же увлеченно пускается рассуждать о пластинчатых грибах, не упуская ни малейшей подробности: размер, форма, цвет, внутреннее устройство, способ размножения, быстрота роста, съедобность, коммерческое использование; приводит примеры, которые наблюдал сам, называет имена авторитетов, истинных и ниспровергнутых, и, постепенно расширяя подход, охватывает тему грибов и лишайников в совокупности. К. слушает и понимает, я, по-моему, тоже, то есть понимаю, что Майклу иногда надо выговориться. Он живет один в домишке на крохотном клочке земли и платит за жилье хотя и не много, но все-таки больше, чем ему по карману. Мы с ним почти ровесники, в первый раз я увидел его в Оклендской библиотеке больше двадцати лет назад. В то время я, страстно мечтая выяснить, что же это за штука — жизнь, и надеясь разведать ее тайны по книгам, проводил в городской библиотеке каждый вечер; обычно я заставал там и Майкла, хотя и не обращал на него особого внимания — я слишком жадно читал книги, продираясь сквозь страницы, как сквозь ограду, за которой как раз и спрятано то, к чему я стремлюсь. Что читал Майкл, не знаю. Мы ни разу даже не разговорились, и меня ничуть не удивляет, что он меня не помнит, хотя сам я помню его очень хорошо. У нас у обоих свои четкие интересы в жизни, но его интерес в том, что касается людей, скорее отрицательный; мой интерес шире, зато его глубже; и теперь, слушая его рассуждения о грибах и лишайниках, я сознаю, что он их не только знает, но и чувствует, и чувство это даже слегка эстетическое; объяснения его наглядны, прилагательное «красивый» то и дело слетает с его уст, напоминая о том, что Майкл приходится родным племянником единственной в Новой Зеландии художнице изобразительного толка, приобретшей широкую известность  [15]. И еще мне приходит в голову, что его развитие можно представить на графике в виде прямой восходящей линии, тогда как мое удастся начертить разве что в трех измерениях, в виде спирали. Я не делал в молодости попыток подружиться с Майклом еще и потому, что он уж очень странно выглядел, молчаливо отойдя от тех стандартов, которые я считал нормальными и неизбежными, хотя и неприятными, тогда я еще был неспособен оценить его несгибаемое одинокое достоинство: дружки, с которыми я водился, были все, как и я, шумливыми юнцами, занятыми собственным устройством в той или иной колее жизни, когда отрывались от своих сексуальных неудач и экспериментов; все они, насколько мне известно, впоследствии многого в жизни добились, а одного так я недавно встретил даже в котелке. Теперь ни с кем из них встретиться и поговорить меня не тянет; а вот быть с Майклом и слушать его я рад хоть целый день. Верхний конец его прямой восходящей линии как бы сблизился с верхушкой моей спирали.

Похоже, грибы и лишайники, а также вдохновенье Майкла неисчерпаемы. Но тут К. вставляет замечание о моллюсках, и он, сделав вираж, пускается рассказывать про наутилусов, которые носятся по морям в своей плавучей раковине, хотя на самом деле они скорее маленькие осьминожки, и он так ярко описывает, каким способом они размножаются, что ясный солнечный день для меня слегка меркнет. По некоторым теориям, истинными представителями вида являются женские особи, а самцы — более позднее и в каком-то смысле лишнее образование, они могут в конце концов снова стать ненужными. Вон в Руакуро проводятся опыты по искусственному осеменению: одного быка хватает на сотни и сотни коров, хотя природа продолжает поставлять их в более или менее равных количествах. А что, если это всерьез распространится на род людской? «Лишняя» мужская особь сыграла преимущественную роль в строительстве цивилизации и все-таки она в конце концов окажется ненужной. Не могу об этом спокойно думать и гоню неприятные мысли, но, конечно, если в составе будущего матриархального совета мира будут заседать такие симпатичные люди, как К., все еще может оказаться не так плохо. Да и потом, хотя действительно набежали облачка, но все-таки день такой прекрасный, разве можно в такой день впадать в уныние от того, что вздумает брякнуть Майкл? Небо по-прежнему удивительно синее, но ветер с моря усиливается, и протяжный гул прибоя слышен даже здесь, в дюнах. В вышине над дюнами взлетают чайки и ныряют вниз, я представляю себе их стоящими на песке у воды, все как одна клювом против ветра, иначе он им взъерошит перья вокруг шеи наподобие жабо, а это им неприятно, и к тому же с таким парусом при сильном порыве может занести, куда и не чаял. В одном из маленьких треугольных просветов между дюнами мне виден у горизонта краешек острова Мотити, на котором мы с К. давно хотели побывать, чтобы посмотреть ломовых лошадей, которых там выращивают… Помню, как это было, когда одного жеребца привезли на ферму к моему дяде. Накануне я до глубокой ночи читал Плутарха, и у меня было полное впечатление, что в этом прекрасном коне на самом деле живет божество, хотя я, конечно, слегка спутал его с конем из «Иова», с тем, что при трубном звуке издает «гу! гу!» и храпение ноздрей его — ужас  [16]. Наша кобыла Эми, хотя я ее нежно любил, рядом с этим дивным созданием казалась жалкой никудышкой. А ведь в ней тоже был огонь, я даже гордился ею, она выказывала столько своенравия, что в помощь ее животной природе требовалось немало человеческой изобретательности. Потом, принимая от дяди чек, хозяин жеребца сказал: «Да, мистер Сарджесон, это была редкостная работа!» — и дядя, восхищенный не меньше меня, выразил полнейшее удовлетворение. Только через несколько месяцев, после того как мы все это время оберегали Эми, памятуя о ее положении, а она на пахотных работах вдруг возьми и поведи себя самым неподобающим образом, к нам в душу закралось сомнение. Я разговаривал с ней нежным голосом, называл ее «божественной арабкой», задавал ей шуточные вопросы, как там дела с жеребенком и кто он будет, мальчик или девочка? А она знай себе помалкивала и отворачивалась, и нижняя губа у нее вздрагивала, словно я разволновал и расстроил бедную Эми своими неделикатными расспросами. Но со временем все разъяснилось: жеребенка не было. На следующий сезон я спросил у дяди, привезут ли снова для Эми жеребца, но он ответил «нет», обойдется она без такого дорогого удовольствия.