Избранное

На этот раз встреча у нас с Джимми получилась довольно странная. Пока горела спичка, я успел разглядеть, как он переменился с виду: не узнать его, конечно, было нельзя, но за эти годы он поседел и заметно усох, то есть как бы похудел до естественных размеров. И потом, в темноте, за разговором, я представлял его то прежним, то словно в несколько раз уменьшенным — голос Джимми блуждал сам по себе, переходя от одного его образа к другому. Так это все получалось странно, что я почти ничего не запомнил из его рассказа. Кажется, он пробирался в Уакатане, где должен был получить работу на бумажной фабрике; при этом он очень устал, ехал целый день, и хотел спать — предыдущую ночь всю пропьянствовал с ребятами, они устраивали ему отходную. Но если даже он и рассказал мне, откуда едет и кто были эти ребята,— я не запомнил. Когда я проснулся, уже рассвело, и Джимми, к моему удивлению, в зале не оказалось. Помнится, он говорил, что едет в Уакатане вдвоем с водителем какого-то грузовика, так что ему, наверно, понадобилось подняться до света. Но, с другой стороны, видел-то я его, только пока горела спичка,— так, может, он мне просто приснился? Горелых спичек со вчерашнего дня на полу было набросано много, но вот бутылки с пивом, о которую я споткнулся, встав, накануне вечером здесь, безусловно, не было. Добрый Джимми оставил свою визитную карточку.

Утро для поездки через гавань на катере выдалось самое подходящее. Я сидел на носу, в отдалении от всех пассажиров, и вода рябила солнцем и слепила мне глаза. В ясном утреннем воздухе величаво красовалась гора, словно драгоценность в прозрачном хрустальном ларце, хранимая на века точно такой, как сейчас, и божественно равнодушная к колыханию вод у ее подножия, к толчее от прилива у входа в гавань и в эстуарий. Сам городок расположен на длинной песчаной косе, которая подходит к горе, сужаясь чуть не до двухсот метров. Склоны густо засажены соснами, теперь, против света, они казались одной черной массой, а вот те, что растут плотными рядами на острове Матакана, купались в лучах солнца, и, проплывая мимо, я, казалось, успевал различить каждую, прежде чем они отходили на задний план и терялись в бесконечности. Но сильнее всего манила взор сама гора, спокойная и недвижная. Удивительно ли, размышлял я, что именно с горы была произнесена знаменитая проповедь?.. Впрочем, эта христианская мысль не помешала мне испытать раздражение, когда рядом со мной вдруг уселся пожилой господин, по виду — служащий. Лицо у него было приятное и доброе, может быть, только чуть-чуть праведно-ожесточенное, но что-то в его озабоченном взгляде вызвало у меня опасение, что сейчас я услышу грустную историю. (Почему мне вдруг представился образ птицы такахе, норторниса? Если б эта птица была вымершей, мы бы разглядывали ее чучело и не испытывали мук ответственности, какие внушают нам живые представители этой птичьей породы.) Но потом мое внимание привлекли его слова — он говорил, что если я впервые здесь, то он может меня заверить: за свою жизнь он повидал много живописных пейзажей, но в сравнение с Маунт-Маунгануи не идет ничто. А когда так говорят, я неизменно вспоминаю сиднейского трамвайного кондуктора, который точно такими же словами хвалил мне Сидней двадцать пять лет тому назад. Тогда тоже выдалось превосходное утро, и я поехал на трамвае посмотреть Провал — но, когда я подошел к краю обрыва, там уже толпился народ, я заглянул вниз и увидел там человека, лежавшего на плоском камне. Руки и ноги у него были широко раскинуты, как у старой, разорванной куклы, из нее даже высыпались опилки, вернее, вытекли большой красной лужей, глянцево сверкавшей в лучах яркого солнца. Короткая заметка в вечерних газетах сообщала, что это был молодой художник, он недавно женился. Не помню его имени и не видел его картин — кроме той единственной, но ее едва ли когда-нибудь забуду. Тем временем, вполуха, я слушал грустную историю. Речь шла о жене старика. Он ездил вчера в Таурангу к ней в больницу и ночевал у знакомых. Доктор сказал, что надежды нет. Это для него страшный удар, и такой неожиданный. Я сказал, что мне очень жаль, и он снял очки и стал протирать стекла мягким носовым платком, а на пристани, когда я, сойдя с катера, попытался бессердечно улизнуть, он взялся за мою руку и спросил, не иду ли я в его сторону; он живет неподалеку, и, может быть, я выпью у него чашку чаю? Я понес его чемодан, и мы медленно пошли по песчаной дорожке, он волочил ноги, вздыхая, рассказывал, как во время войны за хорошую цену продал дело и поселился в Маунгануи, чтобы здесь дожить до конца дней. Они с женой всегда считали, что он уйдет первым, и много лет назад она уговорила его выправить очень дорогую страховку жизни. Теперь вот все эти суммы, которые он с таким трудом вносил, пойдут прахом, ведь страховкой сможет воспользоваться только дочь, а она удачно вышла замуж и в деньгах не нуждается. Дальше делать взносы он считает бессмысленным и думает, как вернуть полис, хотя, конечно, полную цену ему все равно не возвратят. Но когда мы остановились перед его домом, который оказался оштукатуренным сарайчиком, для отвода глаз украшенным балюстрадой с испанскими галеонами, и я стал извиняться, чтобы все же уйти, а он по-прежнему держался за мой локоть, появилась соседка, дородная дама с крокетным молотком в руке, и справилась о его жене. Она сказала, что собиралась на площадку, но теперь задержится и приготовит ему завтрак. Пусть он немедленно идет к ней. А я очень обрадовался, что меня она в свое приглашение не включила, хотя оно прозвучало до того по-командирски, что я бы так и так все равно отказался. Старик разочарованно выпустил мой локоть, мы распрощались, и он заставил меня взять у него номер журнала, который он брал в дорогу и, право же, весь уже прочитал. Но когда он по-стариковски побрел к своей двери, у меня защемило сердце: он очень напомнил мне моего отца.

Двадцать минут ходьбы по берегу океана, потом поворот в дюны, и здесь стоит дом моей старой приятельницы К., удивительно похожий на сбывшийся детский рисунок, но только в натуральную величину: дверь, окошки, труба на крыше, приятно смотреть. Низенькая, ладная, босая — как раз такой и представляешь себе обитательницу нарисованного домика,— К. сидит на своем пороге и читает книгу. Это, как я вижу, «Вечеринка с коктейлями» мистера Элиота. Но о книге она разговаривать не хочет, а вместо этого возмущенно рассказывает, что опять нынче утром эта несчастная газетенка пишет о том, как много маорийцев среди узников городской тюрьмы, а ведь не сообщает же, как мало их зато в городской психбольнице, до отказа забитой белыми. Если индивидуум испытывает стресс от невозможности сыграть предназначенную ему роль в обществе и не может из него вырваться, задает вопрос К., и если этот стресс становится ему не под силу, в каком из названных учреждений он найдет лучшее прибежище? Я вполне с нею согласен. Но в эту минуту до К. доходит, что она очень удивлена моему появлению и хочет знать, откуда я взялся.

Да вот, отвечаю я, приехал полюбоваться моей Новой Зеландией. К. понимает, что я не имею в виду Маунгануи, и смотрит на меня с сомнением.

Неужели ты решил вернуться в Кинг-кантри? — недоумевает она.

Да нет, не вернуться, отвечаю, просто проехаться по старым местам. К. качает головой: может быть, не стоит? Не похоже ли это на ностальгию? Пусть мертвые погребают своих мертвецов.

Я согласен. Но перед глазами у меня все еще тот старик с шаркающей неверной походкой, и я говорю ей, что, когда доходит до дела, мне довольно трудно быть Христианином. К. отвечает, что тут мне мог бы принести пользу Гроддек. Познай магию своей личности.

Я опять же согласен. Никакой такой магии личности я у себя не знаю. И у других, кстати сказать, тоже. Но тут мне вспоминается Джимми, и я ото всей души соглашаюсь с К.

Но, К., говорю, пожалуйста, можно мне?.. Я уговариваю ее вернуться к Элиоту, пока сам я пойду в дом и приготовлю чай.

К. — англичанка, выросла в доме приходского священника, воспитывалась в закрытой школе для девочек, так что в кухне у нее, как и следовало ожидать, кавардак. Но из знакомства с К. я почерпнул такой урок: дом вверх дном — это признак жизни, а те, кто постоянно заняты приведением своего дома в порядок, предвосхищают приход смерти. Среди прочего непотребства К. не позаботилась подобрать с пола кровавые ошметки печенки, которыми кормила кошек, и навстречу мне в воздух со зловещим гудением поднимается туча мух — на какой-то миг мне кажется, что я нахожусь на подмостках, где идет пьеса Жан-Поля Сартра. Пока греется чайник, я с удовлетворением замечаю, что К. побывала на море во время отлива и набрала съедобных моллюсков пиппи, теперь, лежа в миске с водой, они нахально повысовывались из своих раковин, привлеченные просыпанной в воду мукой, и вода над ними вся так и кипит от подводных фонтанчиков, которые они выпускают, отцеживая муку; мне кажется, что я смотрю на распустившийся в море сад карликовых кактусов, колышущихся под дыханием несуществующего ветра,— новый и небывалый японский подводный сад, жаль только, красок у цветов нет… Но я размечтался, а чайник тем временем перекипел, и К. окликает меня и спрашивает, не распаялся ли он у меня, добавляя мне в утешение, что на этой неделе у нее это уже один раз случилось. К счастью, чайник целехонек.