Поле костей. Искусство ратных дел

— Телефон в спальне, — сказал Морланд.

— Странно, что эти молодые летчики немецкие хотят меня убить, — пробормотал Пилгрим в раздумье. — Неблагодарные. В Берлине я всегда так хорошо концертировал.

В спальне было неприбранней, чем позволила бы себе Матильда. Сев на край постели, я набрал номер Дживонзов. Телефон молчал немо. Я снова набрал; опять никаких гудков. После нескольких безрезультатных попыток я стал звонить на телефонную станцию. Наконец станция ответила, и телефонистка сама набрала номер Дживонзов, но тоже без успеха. Телефон молчал. Линия не работала. Махнув рукой, я вернулся в гостиную.

— Не могу дозвониться. Придется отправиться туда.

— Вы оставайтесь ночевать, если хотите, — сказала миссис Маклинтик. — Будете спать на диване. Маклинтик часто на диване спал, когда мы жили в Пимлико. Едва ли не чаще, чем в кровати.

Приглашение неожиданное и почти трогательное при нынешних обстоятельствах. А она, пожалуй, и о Морланде способна заботиться лучше, чем я думал.

— Спасибо, но придется мне идти, раз не удалось по телефону.

— Присиллу извещать? — спросил Морланд.

— Да.

Он покачал головой.

— Боже, боже, — сказал он.

Макс Пилгрим плотней закутался в халат. Зевнул, потянулся.

— Скоро ли опять новая бомба? — сказал он. — Это еще хуже, чем ожиданье выхода за кулисами.

Я простился. Морланд проводил меня до дверей.

— Непременно тебе сейчас идти? — сказал он.

— От этого не отвертишься.

— Не завидую, — сказал он.

— Завидного мало.

Все ночные такси как сквозь землю провалились. Я пошел пешком; затем — негаданно-нежданно в этот поздний час — подошел автобус к ближней остановке. Шел он на юго-запад, в нужную мне сторону, и я сел, доехал до Глостер-роуд, а оттуда пришлось опять пешком. Улицы тянулись и тянулись, я брел по тротуарам, как бредут по нескончаемым дорогам сна. Беря кое-где напрямик переулками, я вышел наконец к скоплению темно-красных кирпичных домов ренессансного стиля. В одном из них вот уже двадцать с лишним лет обитают Дживонзы, обратив свое жилье в чудаческий очаг нещепетильного гостеприимства; именно Чипс Лавелл и привел меня туда впервые. У дома, что подальше от угла, стоят две пожарные машины. Светя фонариками, там входят и выходят пожарные, дежурные гражданской обороны. А ведь в этом доме и живут Дживонзы. Темно, не разглядеть почти ничего. Движутся, снуют смутные фигуры, как тролли в «Пер Гюнте», а в остальном все как будто в порядке: фасад цел, разрушений не видно. Один из дежурных, в каске и комбинезоне, остановился у крыльца, зажег сигарету.

— Что, сюда бомба попала?

— Час тому назад, — ответил он. — Одиночный самолет уронил.

— Есть жертвы?

Вынув сигарету изо рта, он кивнул.

— Я хозяев дома знаю. Где они?

— Знаете мистера Дживонза и леди Молли?

— Да.

— Вы только что подошли?

— Только что.

— С мистером Дживонзом мы на одном посту дежурим, — сказал он. — Его повели сейчас туда. Чаем напоить.

— Он ранен?

— Он-то цел. Она.

— И тяжело?

Дежурный взглянул, как бы удивленный вопросом.

— Так вы не знаете?

— Нет.

— Насмерть. Она и молодая с ней, — продолжал он торопливо, точно от неловкости, что приходится сообщать о смертях. — В задние комнаты угодило. С фасада вроде ничего и нет, но внутри поразметало крепко. Жуткая вещь. Я к Дживонзам каждый день почти заглядывал. Всегда такие приветливые. Я им почту ношу. Если вы знакомый ихний, то в доме там жилица вам расскажет, как и что.

— Сейчас пойду туда.

Он бросил окурок на землю, придавил ногой.

— До свиданья, — сказал он.

— До свидания.

Я вошел в холл. И верно, внутри было сильно разрушено. Люди убирали обломки, руководила ими женщина в какой-то военной форме. Вглядевшись, я узнал Элеонору Уолпол-Уилсон.

— Элеонора.

Она обернулась.

— Здравствуй, Ник, — сказала она. — Благодаренье богу, что ты пришел.

Она словно даже не удивилась моему появлению. Подошла ко мне. Сейчас ей лет тридцать пять, и внешность менее необычна, чем в юности. Форма определенно ей идет. И корпуленция ее, размеры не так бросаются в глаза; но все же вид остался «ни рыбы, ни мяса». Крупная, широкоплечая, она не то чтобы мужеподобна. Будь она мужеподобной, ей бы легче было жить на свете.

— Слышал, что тут у нас? — сказала она отрывисто.

Эта ее резкая повадка, так не идущая к нормальной мирной жизни, тоже сделалась теперь уместна.

— Молли…

— И Присилла.

— Господи боже.

— И один из польских офицеров — который симпатичней. Второй-то жив, отделался ушибом головы. Бедную девушку, что от норвежца забеременела, увезли в больницу лечить от шока. А так она тоже цела. Не знаю, удастся ли избежать выкидыша.

Ясно, что этой энергичной скороговоркой Элеонора стремится себя подбодрить. Через какую передрягу она сейчас прошла…

— Я с дежурным говорил здесь у крыльца; по его словам, Теда увели на пост к ним.

— Тед дежурил там во время взрыва. Теперь его уже в больницу повезли, наверно. А тебе кто сообщил? Я не знала, что ты в Лондоне.

— Я в отпуске, проездом.

— Как Изабелла, здорова?

— Да. Она за городом…

Объяснять подробней я не стал; трудно сейчас говорить с Элеонорой — она загородилась баррикадой быстрых действий и скороговорки, это ее старый прием защиты от окружающих. Вот так она, бывало, со свистком во рту дрессирует очередного из своих лабрадоров и будто не слышит, что к ней обращаются. Должно быть, она с детства выбрала этот успешный способ самоотключения от мира — употребляла это оружие против родителей, против ранних попыток заставить ее жить «как все». Говорит со мной, а сама движется по холлу, подбирает куски штукатурки. Руки ее в зеленых резиновых перчатках — и вспоминаются те белые длинные, что Элеонора натягивала на танцах.

— Нам с тобой придется составить список — кому сообщить и в каком порядке. Ты с Чипсом держишь связь?

— Элеонора… Чипса тоже убило.

Элеонора застыла на месте. Я рассказал ей, что произошло в «Мадриде». Она стала стягивать зеленые перчатки. Люди входили, выходили не переставая. Элеонора положила перчатки на инкрустированный верх комода, доставшегося Молли от покойной сестры: Тед Дживонз так и не убрал этот комод из холла.

— Идем наверх, присядем, — сказала она. — Я больше уже не могу. Посидим в гостиной. Передние комнаты не так разрушены.

Мы поднялись на второй этаж. Гостиная вся в известковой пыли, в кусках упавшей штукатурки; одна стена сверху донизу треснула зигзагом. Там, где висели картины Уилсона и Греза, темнеют два прямоугольных пятна. Картины эти, видимо, убрали куда-то для сохранности в начале войны. А заодно и большую часть восточных кувшинов и чаш, игравших такую роль в украшении дома. Возможно, цена этим чашам большая — а возможно, грош цена; Лавелл всегда держался второго мнения. Остались на стенах пастели, не знаю, чьей кисти, на марокканские темы. Висят вкривь и вкось; на той, где надпись «Дождливый день в Марракеше», раскололось стекло. Мы присели на диван. Элеонора заплакала.

— Слишком все ужасно, — сказала она. — А Молли такая была славная. Знаешь, она не любила меня раньше. Когда мы с Норой поселились вместе, Молли отнеслась неодобрительно. Она выдумала, будто я ношу зеленую мужскую шляпу и галстук-бабочку. Это неправда. Никогда я так не одевалась. А хоть бы и надела, если так мне нравится. Я все торчала в усадьбе, разводила лабрадоров и смертельно скучала, а у папы с мамой было одно желание — чтобы я вышла замуж, чего я нисколько не хотела. Тут приехала к нам в гости Нора и предложила мне жить с ней на одной квартире. Так и вышло у нас. Нору всегда охотно брали продавщицей в магазины, а мой опыт по собаководству тоже пригодился. Притом я всегда Нору обожала.

Я раньше недоумевал, как это получилось, что Элеонора сняла в Лондоне квартиру вместе с Норой Толланд. Никто не знал этого толком. Теперь ясно.

— Где Нора сейчас?