Стадия серых карликов

Бабочка товарища Крапулентина производила все меньшее впечатление, поскольку стало ясно, что ее хозяин занят исключительно собой, выпуская то и дело разные брошюры на абсолютно проходную тематику. Пытливый издательский коллектив морщил лоб: Крапулентин и Ленин — что здесь общего? Поползли слухи, что брошюры кропают за него два редактора — подснежника, которые числились в штатном расписании, но их никто в издательстве ни разу не видел. Не стояли в стороне от творческого процесса и сотрудники вуза, где у этого светила науки завелся спецкурс. И грянул скандал: товарищ Крапулентин, оказывается, обворовал какого-то коллегу по ленинской тематике, опубликовал пару чужих глав в очередной своей книге. Жалобы, статьи в газетах, и к проворовавшемуся директору даже младшие редакторы стали относиться свысока, не говоря уж про обладателей пузырящихся штанов.

Он же выпутался из безнадежной ситуации, все равно, что выгреб против течения в Ниагарском водопаде — совершенно неожиданно для всех спорные главы появились в новой совместной книге, где в дружный авторский коллектив входил вор и обворованный. Тут же соавтор получил щедрый аванс на новую книгу в издательстве, где директором оставался товарищ Крапулентин, который, уладив дела, расправлялся теперь с крамолой на службе, подчеркивая при этом, что Там, Где Следует, его по-прежнему поддерживают.

— Когда вы прекратите конфликтовать с авторами? — спросил директор из своей галактики, а Иван Где-то подумал в своей, что сколько существуют авторы и издатели, столько будут существовать и конфликты между ними. — В частности, вот вы двенадцатый, вдумайтесь, две-над-ца-тый год измываетесь прямо-таки над товарищем Около-Бричко. Только за последние пять лет, мне дали справку в бухгалтерии, только на рецензирование его произведений израсходовано три тысячи двести шестьдесят семь рублей и девятнадцать копеек. И все рецензии, как одна, отрицательные! Если вы не сумели объяснить ему, что ему лучше всего заниматься чем-то другим, то тогда издавайте его!

— Издавать Около-Бричко?! — изумился в своей галактике Иван Петрович.

— Да, Около-Бричко, — строго произнес директор в своей туманности. — Вместо этого вы, заметьте, в период дальнейшей демократизации издательской деятельности в грубой форме отказали даже в рассмотрении его новой поэмы, — скосив глаза он прочел надпись на знакомой Ивану Петровичу папке, — «Ускоряя ускорение ускорения». Мы все горазды рассуждать о социальной справедливости, но вот ваша книга стоит в плане нашего издательства, а книга Около-Бричко?

— Около-Бричко — графоман, его писанину издавать нельзя. У него какая-то мания безудержной активности, переделки мира. Неужели вы всерьез?

— Мне не до шуток. Он явный приверженец перестройки, а вам кажется, что он графоман. Вы это бросьте… Вы что — обладатель истины в последней инстанции? А если он новый Мойдодыр или Кассиль, который напишет еще одного «Вратаря республики»? Он вполне обоснованно жаловался на наш махровый бюрократизм. Приглашайте автора и предлагайте ему издать поэму. Готовьте с ним договор.

— Позвольте, у нас общепризнанные поэты стоят в очереди по пять-семь лет, молодые дряхлеют, пока дождутся тонюсенькой книжечки. Значит, что-то надо выбрасывать?

— Вот именно. Выбросьте себя. Я снимаю вашу книгу из плана выпуска. И вообще отныне мы поэзию будем выпускать исключительно за собственный счет авторов.

— Спасибо за заботу.

— Пожалуйста.

Разговор исчерпал себя. Иван Петрович повернулся и пошел, чувствуя, как клокочут в груди гнев и обида на черную несправедливость. За шестнадцать лет работы в издательстве он не то что книгу, стихотворения своего не опубликовал. Над ним подшучивали, мол, ты один на белом свете не печатаешься там, где работаешь. И вот он решился: за тридцать лет работы в поэзии отобрал тридцать стихотворений, лучшее из лучшего, то, что и в гроб с собой не стыдно взять, чтобы предъявить на Страшном Суде.

Попросил коллег отдать самым взыскательным рецензентам — и вдруг знакомые стали цитировать его строфы, пригласили на телевидение, где он никогда не был. Там он беседовал с ведущей, читал стихи из будущей книги, отвечал на вопросы зрителей. Запомнился больше всех такой: «К поэзии вы имеете отношение тридцать лет. Тридцать! Вы читали сейчас прекрасные стихи. Так почему же вы, простите великодушно, неизвестны широкому читателю? Вас притесняли, не печатали, зажимали, включали в не рекомендательные, наряду с рекомендательными, списки?» Он подумал и ответил: «Наверное, я ленивый, не предприимчивый. К тому же я чувствую себя в поэзии стеснительно, в том смысле, что стесняюсь говорить, мол, я — поэт».

Конечно, если выбрасывать какую-то книгу из плана выпуска, то, вне всякого сомнения, его. Тут Крапулентин совершенно прав. Разве он мог чью-то книгу, а это всегда надежда, выбросить, а свою оставить? Но по какому праву графомания должна вытеснять поэзию? — вдруг запылал он гневом. Это же чушь собачья — печатать опусы рядового генералиссимуса пера! Где же тут социальная справедливость, какая тут демократия, когда верх берет амбиция, нахрап, наглость? Если свое достоинство не можешь отстоять, то защити хотя бы достоинство своего цеха, своего дела, призвания, наконец!

— Иван Петрович, что с вами? — как по телефону донесся до него голос Ляли, но он уже рванул дверь на себя и очень многое вложил в гневное:

— Послушайте, вы!..

И потолок, вначале поплыл медленно, а потом быстро и неудержимо опрокинулся на него.

Глава сорок вторая

Очередное всемирно-историческое заседание в Шарашенске не шло, а в соответствии с указанием уездного начальника свершалось.

Уездный начальник в своей вотчине обладал куда большими правами, нежели британские монархи в подданном королевстве. Те, к примеру, без особого приглашения, несчастные, до сих пор не имеют права появляться в лондонском Сити. В Шарашенске в отличие от монархической Великобритании был бюрократический абсолютизм, имевший псевдоним демократического централизма. Шарашенская палата лордов зато могла дать сто очков вперед британской по части единогласия, с каким она штамповала так как называемые обязательные решения, скажем, об очистке печных дымоходов, хотя, судя по данным шарашстатуправления, в прошлой пятилетке сто шесть процентов, а в нынешней, в условиях ускорения, все сто двадцать семь процентов шарашенского населения успешно пользуются газом. По сравнению с 1913 годом газификация продвинулась на триста семьсот один и пятьсот двадцать десятых процента или больше, чем на восемнадцать тысяч миллион сорок шесть пудов.

Декрет Висусальевич пуще собственного глаза берег единогласие. Мало кто задумывался о природе и значении этого общественного феномена столь глубоко, как уездный начальник! Единогласие являлось знаком качества его деятельности, под ним подразумевалось умение вести дело так, что стоило лишь дать команду «кто за?», как все, даже в соседних уездах, поднимали единогласно руки.

Некоторые, досужие на размышления, шарашенцы, подозревали, что единогласие поступало из губернии готовым, в виде некой линии. Декрет Висусальевич зорко присматривался, кто и как придерживается этой линии. С объявлением демократии линия эта стала явно размочаливаться, но не на шарашенском, а на кремлевском конце. Чтобы собрать все эти мочалки воедино, изобрели консенсус, но Декрет Висусальевич на пушечный выстрел не подпускал все, что противоречило дружной, коллективной работе в условиях единомыслия-единодушия-единогласия…

Всемирно-исторические заседания в узком кругу представляли собой нечто вроде папской курии или ложи тамплиеров. Но, скорее всего, это была все же палата лордов, ибо каждый из имевших обязательное право участвовать в говорильнях вместе с должностью наследовал автоматически и мандат от широких масс шарашенского народа. Уездную палату лордов возглавляли пэры (п/р — партработники), из них состояло бюро во главе с уездным начальником.