Музей заброшенных секретов

На какое-то мгновение будто устанавливается штиль, во мне и вокруг меня. Словно все встает на свои места, и я тоже на своем месте: здесь, где я и должен быть. Вот за этим темным, тоже зарешеченным окном, что выходит во двор, мой чуланчик, тут мой магазинчик, я — антиквар… И я уже знаю, что навсегда запомню эту минуту — остановленную, вырванную из потока, как набухшая, внезапно отяжелевшая капля.

«Прости мне, Адриан».

Я простил, я всем простил. Ни на кого нет у меня обиды. Слышишь, мама?..

…Когда где-то под ногами, прямо в салоне, загробно ударяют первые такты «Queen» — «The Show Must Go On»! — я подскакиваю, как от звука трубы архангела, — так только и можно подскочить, когда вдруг обнаруживаешь, что все время, пока ты, как тебе казалось, наслаждался одиночеством, кто-то сбоку за тобой следил — и вот, решил подать голос! В следующее мгновение понимаю, что звуки идут из мобильника, выпавшего из кармана и лежащего на полу, — достаю его, треснувшись лбом о руль, еще что-то обронив в темноте, в абсолютной уверенности, что сейчас услышу мамин голос, — я уверен, что сразу узнаю его, хотя помню только искаженную от времени запись на бобине старенького магнитофона «Весна» (странно низкое, с хрипами, контральто декламирует финальный монолог Мавки из «Лесной песни» — «О, не печалься о теле», и если не знать, что маме оставалось тогда жить со своим телом чуть больше года, никаких особенных чувств этот чужой голос не вызывает…), — сейчас, сейчас, о господи, где здесь кнопка, does anybody kno-o-ow what we are living for [32]? — наконец прямая связь, наконец я услышу, чего от меня хотят и что я должен делать, — прямая связь с судьбой…

— Котя, ты куда пропал, я тебе уже третий раз звоню? — спрашивает меня моя судьба — самым родным на свете голосом, от которого все во мне вмиг оживает, кровь снова начинает бежать по жилам, и я хихикаю себе под нос, обрадованный, но, странное дело, немного вроде и разочарованный: ну и пенек, как я мог забыть, что это же Лялюшины новые позывные?.. Она целыми днями теперь крутит это «The Show Must Go On», хоть под него, по-моему, не на show, а на эшафот идти впору, — но моя смешная девочка уперлась и говорит, что я ничего не понимаю…

— Я скоро буду дома, Лялюша, только одну встречу еще отбуду… Что-нибудь купить? Хлеб есть?

Вот это на самом деле и называется счастьем — когда ты можешь спрашивать у нее такие простые, будничные вещи, и возвращаться вечером домой с пакетом из супермаркета на заднем сиденье, и видеть еще из машины свет в окне на четвертом этаже (четырехугольник света на асфальте…), — за которым она хозяйничает в твоей квартире, или сидит за компьютером, или слушает «Queen», — и ее тень вот-вот появится на портьере, как на киноэкране, и замрет, приникнув к окну: кто там внизу подъехал? Это я, моя маленькая, я уже здесь, четыре пролета бегом, через ступеньку — и я уже с тобой…

— Я сама еще в городе, Адя, только что освободилась, — Лялюшка говорит так, словно ступает по нечищенному обледенелому тротуару, выбирая, куда поставить ногу. — Я встречалась с Вадимом.

А, это с тем нардепом, мужем ее погибшей подруги…

— И что?.. — Но по ее голосу я уже понимаю: снова случилось нехорошее.

— Хреново, котя. Совсем хреново.

Она надеялась с его помощью отпугнуть тех гадов, что замышляют через ТВ торговлю девчушками. Получился облом? Или что-то посерьезней?

— Что, облом?

— Ага… Полный. Знаешь, я бы даже чего-нибудь выпила…

— О, это мудрое решение! Давай. Я в полшестого встречаюсь со своим экспертом в «Купидоне», приезжай прямо туда!

Черт бы его побрал, этого эксперта, и того гниду-клиента, которому ко всему, что он уже наворовал, еще и Новакивского теперь подавай, и Юлечку с ее долбаной карьерой — сейчас, когда мне просто нужно держать мою малышку за плечи, потому что она вот-вот расплачется.

— А я вам не помешаю?

Раньше она бы так не спросила, не было в ней этой покорной, сжимающей сердце готовности быть выставленной за дверь, если помешает, — та Дарина Гощинская, которую узнавали на улицах и просили автограф, могла кому-нибудь помешать, только если сама этого хотела, имела право мешать… Девочка моя, если б ты только знала, как мне тебя жалко — до кома в горле…

— Еще раз такое спросишь — задам тебе трепку!

— Кулаком? — вроде бы немного оживает она, почуяв игру.

— Почему кулаком — сапогом.

— Это чтоб синяков не было?

— Ага. Как можно на такой красивой попе оставлять синяки?

— Эстет, блин! — наконец фыркает-таки моя грустная девочка. — Хорошо, по дороге загляну в охотничий магазин, гляну, какие там сапоги…

— Там не такие. Правильные — это солдатские, кирзовые.

— Садист. Они что, крепче?

— Еще бы. Краса и сила. Два в одном.

Снова смешок, а потом:

— Котя?

— Мм?

— Я тебя люблю.

Вот и всё, и ничего мне больше не нужно знать. Такой яркий, сплошной накат тепла — сижу в машине, как в ванне, и улыбаюсь, как идиот: золотистым прямоугольникам на снегу, и величественно опрокинутым, как декорации к античной драме, кубам мусорных баков в глубине двора, и, глянь-ка, Лялюша, — ах как жаль, что ты не видишь! — с каким оскорбленным достоинством пересекает двор по направлению к античным декорациям здоровенный черный котяра, — как можно заставлять такое совершенное существо вылезать из тепла на холод, говорит весь его вид так явно, словно эти слова висят над ним, выписанные в воздухе, как на комиксах, и я от полноты чувств ему сигналю, от чего он, мгновенно утратив все свое достоинство, улепетывает, как застуканный воришка, до чего же смешной, впору расхохотаться вслух, Господи, какой все-таки хороший этот мир, и как хорошо в нем жить, девочка моя, ничего не бойся, никто нам ничего не сделает, только ты люби меня, слышишь? Только не бросай меня одного…

— Ты там кому бибикаешь? — спрашивает Лялюшка.

— Это я салютую. В твою честь. Сейчас еще быстренько порву своего Николая Семеновича на немецкий крест, чтобы нам не мешал, и сложу его тленные останки к твоим ногам.

— Что-то ты слишком агрессивным становишься. К ночи?

— Лялюшка. Мой ляленыш, чудо мое милое, я уже по тебе соскучился.

— Это ты чудо. Хорошо, еду в «Купидон».

— А я лечу. На крыльях любви. Уже выпускаю шасси.

— Шасси? Это так теперь называется?

— Фу, бесстыдница!

— Будь осторожен, на дорогах скользко.

— Буду. Обещаю. Целую.

— И я тебя.

Мои пальцы больше не дрожат — поворот ключа, и мой любимый, послушный «гольф», чудесная машина, радостно взвизгнув, будто заждался, срывается с места. На выезде из арки, где мне нужно притормозить, приникший к земле, как йог, головой в плечи, котяра — недалеко и убежал! — провожает меня недоверчивым, как у Юлечки, взглядом. Еле сдерживаюсь, чтоб не помахать ему через окно: хорошего вечера, обормот!..

…Что-то они обсуждают, Адька и этот лисьеподобный дядечка со скорбным ртом и жиденькими бесцветными волосами под цвет залысин (как его зовут, я уже забыла), Адька достает какую-то папку, шуршит листами бумаги, дядечка достает очки и цепляет на нос — все это как за стеклом. Не могу я вслушиваться, не могу принимать участие в разговоре. Только лакаю вино, как воду, и время от времени, когда дядечка с сомнением поглядывает на меня из-под очков, подтверждаю мирный характер своего присутствия вымученной улыбкой — помогает привычка держать на камеру выражение лица под контролем. Поскорее бы он уже уходил. И воротничок у него несвежий.

— Почему ты не ешь? — заботливо спрашивает Адька.

Почему? Да потому, что мне и без еды тошно. Прямо физически тяжело сейчас — давиться кусками чьего-то мяса. Какого-нибудь невинного теленка, во цвете юности получившего кувалдой по голове. Будто спускаешь по пищеводу камни, которые так и останутся лежать там в желудке навеки. Снова молча улыбаюсь, на этот раз прося улыбкой прощения, — и снова хватаюсь за бокал с вином, как за поручень в разболтанной маршрутке (в этой кофейне, как в маршрутке, полно народу, и так же пахнет — мокрой одеждой и табаком). Вот так люди и спиваются.