В движении вечном (СИ)

-- "Утренняя дымка!"

На сухом, стянутом желтоватой кожей, морщинистом личике проступал энергичный румянец, глаза блестели, в голосе появлялись совершенно иные тембровые интонации. Слова приобретали ярко выраженный комический оттенок, и тогда старичок своим карикатурно-недоумевающим видом так напоминал гениального советского театрального артиста-сатирика. Его манера и тон забавляли и смешили одновременно, однако, если уж совсем искренне, то Игнат был в чем-то даже согласен со старым профессором.

Тогда, тогда уже так отчетливо виделись ему ярчайшие проявления целой пластины повседневного бытия людского под гениальным бальзаковским названием "Человеческая комедия". Вот возьми ты, к примеру, тот самый ля гранде штампованный черный квадрат, да кинь, но без штампа у пыльной дороги... И выходит по жизни конкретно, что была бы вся грудь в орденах, вот тогда и квадраты "ля гранде!" --- тебе мигом докажут, и аргументы из старенькой сказки всегда под рукой. Мол, темнота, деревенщина, неуч, коли не видишь, не чувствуешь, да "подоплеки" не знаешь... Так-то оно так, положим, да только без больших орденов на грудях ты с тем же квадратом, попробуй-ка, сунься.

Юные годы старого профессора пришлись на самые штормовые страницы истории тогда столь же юной советской страны. Первая мировая война, переломный октябрь 17-го, гражданская война, опустошительные, перемалывающие саму человеческую суть, экономические эксперименты... Коротенькая передышка, и снова долгие годы самой страшной войны.

Он был сын простого крестьянина, он родился в деревенской бревенчатой хате, он сполна пережил переломы и войны, он с юных лет познал истинную цену черствой краюшке черного трудового хлеба. И то, что окружало теперь -- ему профессору, как и тем двум полуграмотным старикам из игнатова детства казалось почти "изобилием" со своими, совершенно отличными от прежних суровых времен лихолетья, законами и приоритетами.

-- Захожу я на днях вечерком к приятелю, -- говорил, между тем, он далее. -- Ученик мой бывший, из самых. Меня превзошел, академик с недавних пор. Сели за стол. Стенка в зале у него, смотрю, чешским хрусталем ломится, в зеркалах отсвечивает, а на столе... На столе так рюмашки простенькие из нашей Березовки.

"А красоту свою что ж не выставишь? -- смеюсь, спрашиваю.

Отвечает:

"Да тут только чуть царапни чего, и сразу инфаркты у женки!"

Старичок-профессор улыбался пошире, переводил слегка дух, продолжал свой рассказ далее:

-- Печатка, смотрю, у него как баржа золотая, часы на руке колесом золоченым сияют и даже очки на носу в золотой дорогущей оправе. А вот мои! -- мои, например, часики, вот они, смотрите, "Победа"... Наши московские, и чем они хуже? Семнадцать лет, считай, не снимая, ношу, а без ремонта единого тикают. А очки! Вот они, вот, посмотрите.

Он снимал с носа свои огромные роговые очки, любовно разглядывая, как нечто навеки родное, бережно вертел в руках:

-- Ну пластмасса, не золото, не блестят, не отсвечивают. Зато как легко и удобно, и разве я хуже в них вижу? -- так искренне недоумевал он.

"Квартиры-машины-дачи", столпов краеугольных простого человеческого счастья в эпоху развитого социализма старичок-профессор в своих отступлениях почему-то не касался, а вот об "утренней дымке", хрустале и очках в золотой оправе упоминал всякий раз непременно.

Говорил он иногда и о джинсах:

-- Я вот в единственных брючках, считай, всю свою молодость отбегал. Помню, простые были штанишки, черные, в полосочку. И ничего! -- не пасовал, не дрейфил, гордился даже, что в полосочку. И девчата любили.

А тут вчера вечером у моей правнучки младшенькой снова трагедия. Плачется мне:

-- Я, деда, в институте как нищая хожу.

И что это? Что за дела, думаю? И что это за наряды у ее подружек, что она среди них -- и как нищая? Что за бархат, шелка, крепдешины?.. Давай спрашивать.

Выясняется... джинсы!

И старичок снова с недоумевающей полудетской улыбкой разводил широко руки, словно иных комментариев больше не требовалось.

-- Говорят, ими вперед как надеть, надо полы в доме с мылом выскоблить! -- добавлял он уже почти с изумлением.

И это была вовсе не шутка. Игнат также слыхал и не раз, что дорогущими безумно, новенькими джинсами для придания им модного эффекта оттеночной белизны сначала натирали в доме полы.

Глядя на старичка, слушая его рассказы, всегда было так легко с ним согласиться, но... Ладно уж там хрусталь, очки и золото, это были заморочки для народа постарше, а вот тертые джинсы... Да, да, те самые. Те самые, что maid in USA. Для Игната это было очень серьезно.

Ведь стоишь ты, к примеру, на танцах в общаге родной, и девчонка напротив, стройняшка симпотная. Только ее точеная фигурка фирменными джинсами за двести рублей колоссальных упруго обжата, а ты в брючках за восемь, тех самых в полосочку, "нашенских"... Дернись, попробуй ты к ней, таким тебя взглядом в нулевку обмеряет.

Купить джинсы в магазине было нельзя, зато у подпольных коммерсантов "достать" было запросто. Но... двести рублей! Двести рублей, когда стипендия сорок --- полгода степухи, и за штаны, пускай даже штатовские.

В представлении Игната это были подлинно колоссальные деньги, и он даже помыслить не осмеливался попросить их у родителей.

3

Не просто Игнат

Что теперь и было подлинным удовольствием, так это бродить по улицам города, широким, просторным, солнечным. Осень первого студенческого года выдалась как никогда сухой и солнечной, а сентябрь месяц и вовсе на диво роскошным, с затянувшимся в сладость нескончаемым празднеством бабьего лета. И точно таким же лучистым и праздничным, радушным казался Игнату весь город.

Прежде он мало бывал в больших городах, а его родной районный центр был всего городком. А ведь когда-то во времена средневековья это была столица, столица знатная, столица великого могущественного княжества. Однако и у селений земных есть свои судьбы, свои времена, времена иногда до изумления контрастные. И теперь о былом величии напоминал лишь коряво вздыбленный насыпной бугор в историческом центре, заросший густо дерновой травой да несколько древних кирпичных развалин, торчавших уныло и криво, как остатки былого могущества в обессиленной пасти одряхлевшего льва. Теперь это был просто крохотный городишко с узкими улочками, десятком многоэтажных построек в новом центре, а остальные дома были обычные деревянные избы, каждая с маленьким садиком и обязательными картофельными "сотками", как в окрестных деревнях.

То, что теперь окружало Игната, было совсем иное. Сорвавшись вслед за старичком-профессором сразу после звонка на переменку, он почти выбежал подпрыгивающим легким шагом на центральную площадь города. Прежде он не раз читал, что это самая большая площадь в Европе и поверил, поверил вне всяких сомнений, как только обозрел наяву впервые. Ведь на этих городских просторах можно было запросто разместить не менее половины деревянных домишек его родного поселка.

Впрочем, восхищали не только просторы, но и некая особенная красота. Сверкающий прямоугольник асфальтированных проездов, маленький скверик посередине с живой зеленой оградой в аккуратные "кантики" и с широкими аллеями, выложенными празднично красноватым гравием. Но, что всегда восхищало в особенности, так это здание бывшего костела прямо напротив университетского корпуса, старинное готическое здание на диковинном фоне современных высоток из стекла и бетона. Вследствие многих десятилетий неустанной борьбы с "религиозными культами", оно теперь имело совершенно иное предназначение, потому и называлось теперь Домом кино. Но внешне оно так и осталось таким же старинным, дополняющим с эффектной изысканностью архитектурный ансамбль величественной строгостью готических линий, яркой нарядностью багряной декоративной кирпичной кладки и даже какой-то особенной ликующей моложавостью.