Сундук с серебром

— Отец! — завизжала она. — Отец, воры!

Она дрожала и, кутаясь в одеяло, прижималась к стене. Ее напугал и вид отца, вошедшего босиком, в одних исподниках и сорочке, с поднятым топором в трясущихся руках.

— Что случилось? — спросил он глухо, с ужасом в голосе.

— Вор был… Там, в окне… Хотел влезть в комнату…

Отец повернулся к окну, подняв топор еще выше. Глаза его сверлили мрак, окружавший дом.

— Зажги свет, — прошептал он.

Только тогда Анка отважилась вылезть из постели.

Она подошла к окну, быстро захлопнула его и заперла. Подняла лампу и зажгла ее. Горницу озарил мутный, трепещущий свет. Отец и дочь оглядывали решетки на окнах, точно отовсюду им грозила опасность. Не было слышно ничего, кроме шороха ветвей в саду.

— Убежал… — сказал отец после долгой паузы и опустил топор. — Сегодня уж не вернется.

Они сели на скамью, разом обессилев. Страх понемногу отпускал Анку, но она все еще дрожала и чуть не плакала. Тоне тяжело дышал от гнева. Хотя после слов Мреты ему не раз приходила в голову мысль о ворах и грабителях, он все-таки не верил в это по-настоящему. Теперь в его душу закрался ужас — и не столько перед сегодняшним происшествием, сколько перед тем, что могло еще случиться. В этой глуши, чего доброго, убьют и его и Анку, их крика не услышат ни на ближайших хуторах, ни в деревне.

И, словно не веря, что деньги на месте, Тоне поднялся и отпер сундук. Он нагнулся над столбиками серебра и потрогал их один за другим.

Анка перестала дрожать, взгляд ее не отрывался от сундука. Ей хотелось заглянуть внутрь, но отцовская спина мешала, а подойти ближе она не решалась.

— Не знаю, куда бы мне это спрятать, чтобы было надежно, — сказал Ерам, вытирая пот со лба.

— Тащите все к Мицке, с сундуком вместе, — отозвалась дочь.

Тоне, неприятно задетый, вздрогнул и оглянулся на нее. Он знал, на что намекают ядовитые Анкины слова. Слышать, как его попрекают приданым, которое он дал за Мицкой, было тягостно.

— Зачем же это вместе с сундуком? — недовольно спросил он.

— Да так… раз уж вы его почти опорожнили, — сказала со значением Анка. — Куда топор, туда и топорище.

— Глупости ты говоришь! — сказал отец; он быстро запер сундук и встал с колен. — Талеров там и сейчас столько, что на трех Мицек хватит да еще останется. Нечего ее попрекать — она ведь тоже работала.

Слова эти прозвучали так резко и зло, что он сам изумился своему тону. Но Анку они не испугали и не задели. Она узнала то, что хотела. Денег осталось даже больше того, что получила Мицка, и все достанется одной Анке. Лицо ее расплылось в улыбке.

Ерам не заметил этой улыбки. Он взволнованно шагал по горнице, погрузившись в тревожные думы; время от времени он вздрагивал и всматривался в темноту за окнами. Долго он не произносил ни слова.

— А ты когда замуж пойдешь? — наконец спросил он.

— Да чего торопиться, — протянула Анка. — Пока у вас еще силы есть…

Тоне уже чувствовал, что пришла старость. Ему было около шестидесяти пяти. В последнее время он особенно ясно ощущал, как тают его силы. Волосы его седели. Он боялся, что вот-вот сломится под тяжелым бременем и сляжет. Но не только поэтому мысль о замужестве дочери заботила его. Дело в том, что он слегка побаивался будущего зятя.

— Силы мои уж не те, что прежде, — с горечью сказал он. — Да и нельзя нам больше одним оставаться в доме. Сама ты сегодня видела…

Анка упорно молчала. Правда, слова отца не были лишены основания. Но мысль о браке соединялась для нее с чем-то неприятным, хотя она сама себе не признавалась в этом.

Анку тоже начал беспокоить вопрос, выйдет ли она замуж. Она всерьез задумалась над этим. Отец теперь спал на печи; на лавке, прислоненной к печке, стоял наготове топор; окно, под которым оказались следы крови, было теперь забито досками. Но все же девушка часто просыпалась ночью. Ее будило не только волнение в крови, желание, чтобы какой-нибудь парень постучал ей в окно, но и страх, что разбойники вот-вот выломают оконные решетки.

Но за окном никого не было. И парней тоже. Те, что раньше слонялись вокруг дома, теперь нашли себе другие дорожки. И не только потому, что Мицка ушла из дому, — ведь некоторые из них заглядывались на Анку. Но кое-кого расхолодило предположение, что Мицка унесла с собой все деньги. Никому не улыбалось идти в зятья на хутор, где ждали лишь нужда и работа. К тому же стало известно, как оскорбительно Анка обошлась с Тавчаровым Янезом, когда он посватался к ней. По всей округе поползли преувеличенные слухи о ее дурном характере.

Анка не догадывалась, почему парни перестали появляться под ее окном. Но все раздумывала об этом по ночам, стискивая зубы. Еще никогда она не наряжалась с таким тщанием, отправляясь в церковь; там она старалась пристроиться к кружку молоденьких девушек. Когда она пускалась в обратный путь, в глазах у нее стояли слезы гнева. Но она была слишком горда, чтобы навязываться кому-нибудь.

Свое недовольство она вымещала на отце, который молча сносил его и занимался своими обычными делами. Так прошли зима и весна. С великим трудом они справились с летней страдой; на сей раз им пришлось нанимать поденщиков.

В это лето Ерам не смог положить в сундук ни одного талера; наоборот, приходилось брать их оттуда.

Осенью Анка отправилась на ярмарку в Залесье, ближнюю деревню, лежавшую в котловине между гор. Вернулась она оттуда преображенная. Стоя у очага, она улыбалась сама себе и даже принималась петь, что раньше случалось очень редко. Несколько дней она была задумчива, руки ее то и дело опускались, а взгляд устремлялся куда-то вдаль.

От Тоне не укрылась эта перемена. Вспоминая о своих молодых годах, он находил для нее лишь одно объяснение. Но к робкой радости, которая зашевелилась в его душе, примешивалось горькое чувство, и он сам не знал, откуда оно.

Анка теперь неохотно оставалась дома по воскресеньям; почти каждый раз сторожить дом приходилось отцу. Он смотрел, как Анка спускается по тропинке в долину, выйдя из дому на час раньше, чем нужно. Ерама мучило любопытство, но расспрашивать дочь ему не хотелось. Перед началом службы он прислушивался к тому, что говорят люди, но не услышал ни слова о том, что его интересовало.

В первое воскресенье после Нового года, перед тем как выпал первый снег, Анка очень долго не возвращалась домой. Было уже совсем темно, когда она, красная и запыхавшаяся, вошла в комнату.

— Где ты шляешься? — с раздражением спросил отец.

Она не ответила, но и не надулась на его сердитое замечание. Переоделась и приготовила ужин. Отец следил за ней взглядом. Ему казалось, что твердые черты дочери немного смягчились.

— В следующее воскресенье к нам придут сваты, — наконец проговорила она.

Тоне притворился равнодушным — точно для него в этом не было ничего неожиданного.

— Кто придет-то?

— Увидите.

Тоне оглядел дочь. Эта таинственность была ему непонятна, но и не слишком его удивляла. Анка всегда была несколько странной. Он набил трубку, закурил и направился к выходу.

— Сколько вы мне дадите? — спросила его Анка, прервав долгую паузу.

Тоне, уже за дверью, остановился и вынул трубку изо рта.

— О чем это ты? — удивился он. — Ты же остаешься в доме.

— Значит, Мицке все, а мне ничего?

— Как это Мицке все, а тебе ничего? Дом и хозяйство, по-твоему, — ничего?

— Эта развалюха? Благодарите Бога, если кто-нибудь тут останется! Мицка теперь хозяйка усадьбы, а я, по-вашему, чуть ли не батрачкой должна быть?

— Ну-ну-ну, — утихомиривал ее отец, увидев, что она закипает.

— С этой развалюхой меня никто не возьмет. А я тогда дома не останусь, лучше хоть завтра в люди пойду.

— Так я же еще не сказал ничего окончательно, — сдался отец из страха перед дочерью, полыхавшей гневом. — Так не полагается. И я ведь даже не знаю, за кого ты собралась. Сначала поглядеть на него надо.

После этого разговора в доме на несколько дней воцарилось гробовое молчание.