Услады Божьей ради

Что было дальше?.. Думаю, некоторые из вас помнят, что было дальше. Суд над Мишелем Дебуа был коротким. Сразу после освобождения Парижа Мишель и Анна сумели перебраться в Швейцарию, а оттуда — в Испанию. Но оба не выдержали и через несколько недель сами вернулись во Францию. Мишеля тут же арестовали. Все, что я смог сделать, так это уговорить Клода не выступать с обвинениями против мужа моей сестры. Для дедушки, Пьера и меня, только что вернувшегося из Польши и Германии, а особенно для Анны тяжкой пыткой было смотреть на Мишеля, окруженного охраной. Председательствовал в Верховном суде гигант Монжибо. Беличий воротник, белая острая бородка. Из зала то и дело слышались возмущенные крики. Все происходило в каком-то нереальном, трагическом освещении. Я вспоминал Плесси-ле-Водрёй, наши запретные игры на чердаке, заставленном огромными сундуками под слоем пыли, вспоминал первый урок Жан-Кристофа Конта, и мне казалось, что я как сейчас вижу взгляд Мишеля, запрокинувшего голову от удивления, внимательно и напряженно слушающего стихи, смысл которых до нас тогда, таких еще молодых, не доходил:

«Чего ты хочешь, память, от меня? Осень…»

Вдруг Мишель увидел меня среди зрителей, сидевших с замкнутыми лицами, за рядами жандармов и адвокатов. Он послал мне подобие улыбки, но получилась жалкая гримаса. И до меня дошел душераздирающий смысл стиха, который читал горячий голос Жан-Кристофа с его южным акцентом, полным солнца и моря.

Господин Дебуа, отец Мишеля, к счастью, умер в годы войны, через несколько недель после моей матери, которую ее почти атеистическая мистика за последние два или три года жизни довела почти до безумия. Не слышал отец Мишеля, как заросший бородой старик, с очками на горбатом носу, закутанный в горностаевую мантию с красной лентой командора ордена Почетного легиона, требовал высшей меры наказания. Это был генеральный прокурор Морне. Он кричал, что в военное время Мишель Дебуа плохо повел себя, вступив в сговор с врагами Франции. У Мишеля было два адвоката, и они делали что могли. Обвинение основывалось на многочисленных заявлениях Мишеля, на нескольких его письмах немцам, а главное, на двух или трех записях непривычно тоненького, словно переутомленного, надломленного голоса Мишеля Дебуа. Он говорил ужасные вещи. Я видел, как молча переглянулись защитники. Когда запись голоса умолкла, наступила глубокая тишина. Суд над Мишелем Дебуа свершился. Генеральный прокурор Морне подвел итог услышанного нами. Два-три возражения по процедурному вопросу, речи защитников, несколько выкриков из зала суда, присяжные удалились; как потом они вернулись, я уже не очень хорошо помню. Я вновь вижу Мишеля, адвокатов, жандармов, генерального прокурора, председательствующего судью, Анну, падающую без сознания: Мишель Дебуа был приговорен к смертной казни.

Странная вещь, семья! Старшего из моих двоюродных братьев, Пьера, мы оставили много лет назад. Вы помните, что он, до женитьбы на Урсуле, был связан с миром политических деятелей? У него сохранилась своего рода ностальгия, ощущение неудавшейся карьеры и жизни в подвешенном состоянии. После смерти Урсулы Пьер не стал брать пример с братьев, Филиппа и Клода, с их бурной общественной жизнью. Одевался он строго и немного старомодно, не спеша прохаживался с видом знатока искусств или скучающего денди по улицам Виши или Лиона, а потом и в Париже, вдруг лишившемся былого автомобильного движения. Прохожие принимали его за аристократа, спустившего состояние, или за одного из тех уцелевших крупных буржуа, которых история сохранила, подобно окаменелым свидетелям фантастической и малопочтенной эпохи. И возможно, частично он и в самом деле соответствовал такому довольно поверхностному описанию, которое все больше и больше отодвигало в тень воспоминания о муже Урсулы и любовнике Миретты. Вместе с тем, хладнокровно и спокойно, соблюдая видимость безразличия, Пьер нашел определенную форму сопротивления оккупантам и тем самым вернулся в политическую жизнь и снова смог найти себя в общественной деятельности, которой он, было, пожертвовал из любви к Урсуле. На протяжении примерно двух лет он жил без особых изменений, хотя и не всегда спокойно из-за серьезного риска, которому подвергался, поскольку способствовал созданию подпольной печати, в частности сотрудничал с довольно известной газетой «Защита Франции». В 1943 году немцы арестовали Клода, но через восемь месяцев он бежал. Меня, в свою очередь, в январе 44-го отправили в концлагерь, в Освенцим, где у меня на руках три месяца спустя умер Жан-Кристоф. В конце 1943 года Филипп высадился в Италии с войсками, которыми командовал генерал Жюэн, а вот Пьер переживал катаклизмы военного времени с элегантной непринужденностью, не подвергался преследованиям, возможно, даже никогда не вызывал никаких подозрений и к моменту Освобождения оказался в престижном положении достаточно влиятельного человека, поскольку был связан с пятью-шестью крупнейшими газетами, составлявшими пресловутую четвертую власть, быть может, более могущественную, чем три первые. Ведь речь идет о периоде, когда уже наступила свобода печати, но еще не появилось телевидение.

Думаю, что вам трудно представить себе Пьера на баррикадах бульвара Сен-Мишель или перед префектурой полиции. Мне тоже трудно. Ибо он иначе участвовал в общей борьбе. Бежав из Германии, Клод стал одним из руководителей Сопротивления в Париже, осуществлял связь между полицией и своими друзьями-коммунистами, а затем, сыграв далеко не последнюю роль в событиях лета 1944 года, оказался в бригаде «Эльзас — Лотарингия», которой командовал полковник Берже, более известный под именем Андре Мальро. Филипп, которого позвал к себе Леклерк — тоже дальний наш родственник, как и адмирал Лаборд, как и многие другие и коллаборационисты, и участники Сопротивления — вернулся одним из первых, пройдя через Нормандию, и вошел в ликующий Париж по Севрскому мосту, а может быть, через Итальянскую заставу, точно уже не помню, проехал, скорее всего, по Орлеанской авеню на танке, усыпанном цветами, под восторженные крики толпы и с горячими поцелуями счастливых девушек. Между двумя партиями в бридж в весьма элегантном обществе, о котором можно сказать, что голлизм там, мягко выражаясь, невысоко котировался, Пьер продолжал регулярно пописывать под псевдонимами Вильнёв и Сен-Полен пламенные статьи в газету. Непринужденной походкой фланировал он по Парижу, который никогда не был так прекрасен, как в то жаркое лето 44-го года.

К сожалению, так же как я не был рядом с Клодом на его подпольных встречах, в домах на окраинах, напичканных взрывчаткой и автоматами, в квартирах буржуа, где он собственноручно расстрелял трех своих товарищей, уличенных в предательстве, не был я и рядом с Филиппом на победоносных танках, обеспечивших победу, ту самую, что обещал де Голль по лондонскому радио четырьмя годами ранее, не был я и рядом с Пьером, моим двоюродным братом. Но он так часто рассказывал мне об освобождении Парижа, что порой мне кажется, будто я сам в нем участвовал. Пьер видел последние конвульсии разгромленного режима на улицах нашей столицы, еще носивших указатели с готическими буквами для оккупационных войск. Всего два-три месяца прошло с тех пор, как маршал Петен в последний раз приезжал в Париж, на этот раз в связи с похоронами Филиппа Анрио, убитого боевой дружиной, в которой, как вы помните, участвовали мой кузен Клод и Анна-Мария. Вместе со старым маршалом на похороны тогда пришла огромная взволнованная толпа. В то время еще не практиковались опросы общественного мнения, но если бы организовать что-то в этом роде, то, несмотря на растущую симпатию к де Голлю и к движению Сопротивления, подавляющее большинство людей, очевидно, все-таки по-прежнему выразили бы поддержку главе французского государства. Но западный ветер, насыщенный духом свободы, одолел восточный и, рыча бесчисленными моторами, разогнал последние миазмы коллаборационизма. Булыжники словно сами вылезали из мостовых, в окнах появлялись трехцветные флаги, и молодежь, распевая, устраивала шествия по городу.