Услады Божьей ради

Дедушка вздрагивал: расстрелять Петена? «Вот именно, — говорил Клод. — Больше всех виноват Петен, маскирующийся под идеалиста, лицемерный предатель, мазохист-пораженец, это он прикрывает своим псевдоотеческим видом и порочным авторитетом все преступления и подлости. Даже Лаваль и тот лучше, — говорил Клод. — Он причиняет меньше вреда». Дед защищал маршала, пытался обменять его на Лаваля, живописал ужасную ситуацию, в которой находилась бы Франция, если бы не Петен. Клод не считал, что режим маршала предпочтительнее, чем прямое господство гитлеровцев, приводил пример Бельгии и Голландии. Он договаривался до того, что желал, чтобы французы испытали еще более кровавые репрессии, чтобы они быстрее встали бы на сторону де Голля и сопротивления захватчикам, маскирующимся под партнеров, под грубоватых друзей, порой почти под союзников, с помощью лицемерной неясности и уловок вишистов.

Нетрудно было понять, почему наш дед склонялся в пользу Петена: во-первых, возраст, но еще и крах демократического строя и неожиданный возврат к монархии. Был еще один человек, стоявший в тени, а точнее, на втором плане, который занимал парадоксальную позицию в центре создавшейся новой ситуации, когда рухнул республиканский строй, а с ним и все отечество. Этим человеком был Моррас. И маршал Петен, и генерал де Голль, оба противника, поддерживали привилегированные отношения с доктриной Морраса. Клод рассказал Филиппу, что, когда генерал де Голль прибыл в Лондон в июне 1940 года, англичане, естественно, пытавшиеся побольше узнать об этом с неба свалившемся на их остров французском офицере, которого окружали люди неизвестные и не поддерживали соотечественники, чьи имена были им известны, нашли в архивах одну-единственную старую хвалебную статью о нем, напечатанную в «Аксьон франсез» за подпись Шарля Морраса.

Национальная катастрофа Франции привела к парадоксальному перевороту ценностей — националисты стали сотрудничать с оккупантами, расплачиваясь таким образом с ними за разгром республики. А либералы, пацифисты, социалисты, то есть все те, кого в Виши объединяли, не без доли преувеличения, под общим названием иудо-коммунистов, готовились сражаться за отечество совместно с неимоверно упрямым генералом-традиционалистом, потому что борьба с фашизмом подразумевала военную силу и преданность национальной идее. Филипп, разумеется, нашел в лагере вишистов и во взглядах маршала много близких ему людей и идей. А победа немцев его не удивила: триумфальное шествие свастики по Европе продолжалось к тому времени уже шесть или семь лет ускоренным темпом из расчета приблизительно двух нападений, двух политических кризисов, двух кровавых разборок в год. Как и большинство крайне правых активистов, в том числе и из «Аксьон франсез», Филипп считал, что чем больше будет горя, тем вероятнее окажется в будущем приход радости. Государство чистокровных французов, культ иерархии, разгон парламента, петеновская гвардия в виде так называемого легиона, молодежные стройки, государственная помощь неимущим, замена профсоюзной борьбы корпоративизмом — все это отвечало тем чаяниям, от которых Филипп почти отказался и которые вдруг проявились в лозунгах Национальной революции. Филипп был фашистом, он обожал Муссолини и Гитлера, но прежде всего он был националистом. Я уже говорил, что национализм всегда был чужд нашей семье. А вот Филипп был националистом. И фашизм для него был лишь инструментом для достижения национального величия. В то время когда многие демократы и республиканцы, а то и социалисты и даже коммунисты шли на сближение, пусть даже временное, с национал-социализмом, Филипп отдалялся от него. Почему? Потому что Германия была врагом. Филипп вел удивительную войну. Пока мы с Клодом носились по всей Франции, из конца в конец, Филипп, подобно Роберу В., был среди редких стойких солдат, которые отступали в полном порядке, а порой даже давали сдачи противнику. Политика сотрудничества с немцами, встреча в Монтуаре, рукопожатия с оккупантами вызвали у него отвращение. Он с трудом выносил все это, полагая, что Петен и Вейган все-таки знают, что делают, а сам тем временем участвовал в создании нового режима. Но все более и более сомневался в том, что касается реальной целостности государства и возможностей национального возрождения. После оккупации немцами свободной зоны и потопления французского флота в Тулоне по приказу нашего дальнего родственника адмирала Лаборда Филипп срочно уехал в Испанию, а оттуда в Северную Африку, где участвовал в сложных интригах вокруг адмирала Дарлана, который, ссылаясь на заверения адмирала Офана о «доверительном согласии маршала», провозгласил себя верховным комиссаром, олицетворяющим французский суверенитет над Северной Африкой. Затем, после смерти Дарлана и в отсутствие арестованного немцами Вейгана, все должно было сблизить Филиппа с Жиро. И вдруг — резкий поворот в настроении и в политике бросил его в сторону де Голля. Бывший фашист, сторонник Петена и Вейгана внезапно понял: французская нация — это де Голль. И от этого выбора он уже не отказывался. Вот так, идя совершенно разными путями с интервалом в тридцать месяцев, Филипп и Клод оказались в начале 1943 года вместе у генерала де Голля, воплощавшего в их глазах — правда, по-разному глядящих на будущее — родину и свободу.

Может быть, когда-нибудь я расскажу то, что слышал от Филиппа об убийстве Дарлана, совершенном Боннье де ла Шапель. Филипп знал Боннье де ля Шапель на протяжении долгих лет и сам тоже был замешан в кончине адмирала флота, последнего наследного адмирала Франции. Но, повторяю, в этой книге я не собираюсь описывать историю Республики или современных нравов, историю войны или эфемерного французского государства. Моя единственная цель — рассказать об одной семье, о ее эволюции и, быть может, увы, о ее кончине. Вне всякого сомнения, после многолетней самоизоляции она оказалась тесно связанной с важными событиями Второй мировой войны. Но я все-таки намерен ограничиться лишь ключевыми моментами встреч моей семьи с историей.

Другой такой момент оказался связан с Мишелем Дебуа. После тех лет, когда мы вместе учились у Жан-Кристофа Конта, и после его женитьбы на моей сестре Анне Мишель следовал двумя явно расходящимися путями: занимая все большее место в деловых контактах семьи и в руководстве ими, он все больше сближался с социалистами. Помню, он всегда интересовался экономическими и социальными проблемами и, еще при Жан-Кристофе, усиленно изучал историю французского социализма. В политическую борьбу он не вмешивался, но его всегда привлекал социализм Прудона и Жюля Геда, более близкий к Жоржу Сорелю и Пеги, чем к Марксу или Ленину, социализм с примесью прогрессивного христианства. В конце 30-х годов положение Мишеля Дебуа было в чем-то уникальным: тесно связанный с некоторыми католическими и профсоюзными движениями и очень враждебно относившийся к сталинскому коммунизму, он вместе с тем играл немаловажную роль в деловом и финансовом мире. К концу жизни дядя Поль часто прибегал к его помощи, чтобы прикрыться от нападок слева, и вместе с тем использовал своего отца и память о своем деде, чтобы прикрыться от ударов справа. Не раз возникали слухи о том, что Мишель якобы встал на путь активной политической деятельности. Ему предлагали депутатские кресла с обещанием в скором времени дать и министерский портфель в Третьей республике, которой тогда, как потом выяснилось, жить оставалось совсем недолго. Он всегда отказывался от этих предложений, предпочитая заниматься бизнесом, где он преуспевал с блеском. Но после смещения Лаваля маршал Петен вызвал его к себе, и он стал играть теневую, но важную роль в правительстве Виши то как руководитель кабинета различных министерств, то как советник самого главы государства.

Не буду входить в детали дискуссий, по поводу которых и так было немало чернил пролито и произнесено много горячих речей. Целыми вечерами, а то и ночами мы с Клодом и Филиппом, а то и с дедушкой обсуждали со всех сторон ситуацию, в какой оказался Мишель Дебуа. Мишель никогда не выдавал евреев и участников Сопротивления. Не раз он даже спасал от гестапо многих макизаров-партизан, которых тогда называли террористами. Однако он верил, как и Лаваль, которого он, кстати, не любил, в победу Германии. Хотя Мишель Дебуа был самым умным из нас — ну, может быть, вместе с Клодом, — он, подобно Бразильяку, о котором я уже говорил и с которым он не имел ничего общего, сделал самую большую ошибку. А вот наименее умным из нас — говорю это без ложной скромности — был, конечно, Филипп. Но какой-то смутный инстинкт, приступ национализма, неясное чувство традиционализма, а самое главное, почти иррациональный переход на сторону де Голля спасли его от катастрофы. А все исключительные способности Мишеля Дебуа ввергли его в беду, от которой не было спасения. Помню его изумление, когда он понял, что войны между Гитлером и Сталиным оказалась недостаточно, чтобы мы с Филиппом встали на сторону немцев. «Ну, Клод понятно, — говорил нам Мишель. — Думаю, что русско-германская война еще больше укрепит его в безумных убеждениях. Но вы! Вы!» Судьбу людей решают не столько идеи, комбинации которых слишком часто создают неустойчивое равновесие и способны изменяться в мгновение ока, а обстоятельства и характеры людей, то есть вещи, одновременно и самые поверхностные и самые глубокие. Судьба Мишеля была предрешена. Он начал с экономического сотрудничества с немцами, слепо доверялся директивам маршала и, возможно, брал на себя часть ответственности, но не в том, в чем его несправедливо упрекали, не в выдаче коммунистов оккупационным властям, а в том, что защищал то одного, то другого подозреваемого или заложника, что автоматически вызывало наказание других, чаще всего коммунистов.