Современные болгарские повести

— Мы дачники… — сказал Пенчев. — С жиру бесимся, можно сказать…

— Нет, Пенчев, не только с жиру бесимся… Бывает, толкают человека какие-то силы, а какие — он и сам не поймет…

Разговор приближался к опасному водовороту, от которого голова у возчика шла кругом. Он чувствовал, как слова растекаются по его жилам точно вино, которое он прихлебывал. Надо было дать этому заочнику отпор, оборвать его книжные рассуждения, которыми он рассчитывал произвести впечатление на окружающих.

— Какие там еще силы! — выпалил он. — Никакие не силы! Прописки в городе не давали, не дефицитная, говорят, профессия, потыркался я туда-сюда и… осел на винограднике!..

— Неверно это, Дилов! — недовольно заметил Лазар Лазаров. — Тебя потянуло к земле, а ты и не понял…

— Какой земле?

— Которую ты в Югле оставил… Ты крестьянин, она и позвала тебя: «Сюда, Дилов, сюда, не бросай меня, куда ты без меня-то?»

— «Позвала»… Чушь собачья!

— Только здесь ты и мог пустить корни… На городском асфальте тебе бы не прижиться…

— Кабы меня прописали, ты б поглядел, прижился бы я или нет… — упрямо мотнул головой возчик. — «Корни»… Ну да, мы крестьяне, люди простые, а вы зато больно сложные…

Слова Лазарова глубоко задели его. Он подумал, что надо бы встать да врезать хорошенько этому книжному червю, забрать жену и уйти отсюда с высоко поднятой головой. Корни у него, видите ли, какие-то не такие, не прижиться ему в городе, земля его зовет… А он сидит и слушает эту чушь… Надо допить вино и встать…

Он поднял стакан и медленными глотками осушил его. Винцо было славное, с горчинкой — словно горечь жизни просочилась сквозь стенки дубовой бочки, добавив к вкусу и аромату вина сбой неповторимый, печальный привкус. Он закручинился и забыл о том, что собрался уходить, кто-то снова наполнил его стакан, и сквозь теплую туманную завесу, заслонившую его глаза, он смотрел, как тает, исчезает стекло в красноватом пламени вина…

— Все будет в порядке! — сказал Недю Недев, опять перекладывая салфетку. — Иначе быть не может!.. Главное — здоровье… Собственно, для того мы и собрались здесь сегодня — пожелать призывнику здоровья и сказать на прощанье наше, болгарское: «В час добрый!»

Он потянулся чокаться с соседями по столу, но спохватился, что начинать полагается с виновника торжества. Поискал его глазами и только тут вспомнил, что его еще ему не представляли…

— Где же он? — спросил Недев. — Где же виновник торжества?

— А я почем знаю? — говорил Йонко в кухне. — Знал бы, так давно бы уж привел.

— Ладно, замолчи! Заладил: «Почем я знаю… почем я знаю…» — вспылила Стефка. — Говорила я тебе: если он опоздает, тебе отвечать.

— И отвечу… Подумаешь!.. Заигрался где-нибудь, увлекся, а может, часы забыл надеть… Призывник небось!.. Видал я их прошлым годом… Человек десять таких… Головы под машинку острижены, флаг тащат, а на древке сверху насажен… как ты думаешь — что?… капустный кочан… А начальство в сторонке стоит и смеется…

Прошлогодняя сценка — пареньки с капустой — показалась ему забавной, и он в подробностях пересказал ее, но рассмешить жену не сумел.

— Ты сроду его пальцем не тронул, — сказала она, — но сейчас стоит задать ему трепку… Вот осел!.. Народ ради него пришел, а его нет как нет. Весь в тебя, хоть бы столечко от меня взял…

Она рылась в стенном шкафу, искала что-то, в руках мелькали какие-то вещи, альбом с фотографиями взмахнул, точно птица крыльями, своими твердыми страницами, она было сунула его в ящик, но передумала и сказала мужу:

— Поди, пусти его по столам, пускай посмотрят…

Альбом был красивый, в красном суконном переплете с серебряным узором, собственноручно вышитым Стефкой. Йонкова подмывало обронить что-нибудь ехидное, вроде «Для того, что ль, гостей назвали, чтоб альбомы им показывать?», но он не успел открыть рот, потому что на пороге выросла Михайлова.

Она попросила уксуса.

Стефка чуть не швырнула ей бутылку, а когда та удалилась, сказала вслед:

— Пришла хвостом крутить…

— За уксусом она пришла… — попробовал заступиться Йонко.

— Ну конечно!..

Давно уже составив твердое мнение об этой женщине, Стефка долго колебалась, приглашать ли ее на ужин, но не пригласить было нельзя: всего лишь проволочная ограда разделяла их дворы… Не по душе были ей подмалеванные глаза соседки, заглядывавшиеся на мужчин, смешки кстати и некстати, льняная блузка, сквозь которую просвечивал атласный лифчик, скорее подчеркивая, чем прикрывая лакомую плоть… Раздражало, что Михайлова бесцельно бродит днем по двору, принимает на террасе солнечные ванны, а в жару купается за домом, в том огороженном закутке, куда выходит окно их спальни… Уж эти купанья!.. Стефка однажды долго наблюдала, как соседка вертится под душем, гибкая, словно угорь, как ощупывает каждый изгиб своего тела, наслаждаясь сохранившейся его свежестью, подтянутостью, как вода стекает волнистыми струйками по ее плечам и между бедрами… Ей подумалось тогда, что она разглядывает соседку глазами мужчины и, подобно мужчине, испытывает удовольствие от линий и форм этого тела, словно только для того и созданного природой, чтобы приковывать мужские взгляды. Отпрянув от окна, Стефка с облегчением подумала о том, что сегодня на даче одна, обоих ее мужчин — сына и мужа — нету, так что они не заглянут в этот укромный уголок, где под душем в образе красавицы соседки стоит сам сатана. Чтобы это зрелище не повторилось, она залепила окно бумагой, заранее придумав объяснение: мол, западное солнце особенно жаркое, ковер может выгореть… Она боялась красивой соседки не столько из-за мужа, сколько из-за сына… Муж был уже в таком возрасте, когда вряд ли какая сила могла вывести его из равновесия. А вот с Фео, еще вчера несмышленышем, который понятия о женщинах не имеет, может стрястись всякое… Сколько лет она успешно ограждала его душу от греха, не допускала при нем никаких разговоров, намеков и шуточек на извечную тему отношений между мужчиной и женщиной, болезненно переживала любое неприличное словцо или ругань, иной раз долетавшие с улицы. По мере того как мальчик взрослел, она все чаще размышляла над этими материями. Всюду мерещились ей вирусы порока. На каждом шагу виделись непристойные рисунки, слышались двусмысленные шуточки, ухмылки, намеки; с киноплакатов, книжных обложек, упаковки белья улыбались накрашенные женские губы, сверкали обнаженные плечи или дамская ножка, развевались волосы, зазывно темнела ложбинка между коленями, из-за которой у мужчин учащался пульс… Да, весь мир только об этом и помышлял, весь мир был болен, и Стефка старалась уберечь своего ребенка от этой болезни, выработать у него иммунитет и, казалось ей, достигла желаемого. Фео рос уравновешенным, учился прилежно, кино и танцульками не увлекался, на девочек не заглядывался. До случая с кроликами она даже думала, что он не услышал и не запомнил ни одного уличного словца… Чтобы привить мальчику любовь к животным, она в свое время купила ему пару кроликов, но те однажды прорыли под загородкой лаз и разбежались по двору. Фео в досаде гонялся за ними, и Стефка вдруг услыхала, что он вполголоса посылает их по матушке. Вне себя выбежала она во двор, помогла сыну поймать беглецов и в гневе зарубила обоих на колоде для дров, на глазах потрясенного мальчика, у которого по щекам лились по-ребячьи обильные, горькие, недоуменные слезы…

Стефка, наконец, нашла то, что искала: вышитую гладью наволочку из льняной рогожки. Очень ей нравилась эта наволочка. Она специально ездила в Русе на промкомбинат, чтобы выучиться этому сложному вышиванию, вышила потом множество наволочек, скатертей, кофточек и салфеток, но первую модель сберегла сыну в приданое. Хоть он и парень, она с самого его рождения собирала ему приданое. У нее уже два сундука были набиты вещами, пересыпанными нафталином, переложенными мешочками с камфарой и листьями грецкого ореха…

Она расправила наволочку, провела рукой по нежному цветному узору и спросила мужа: