Зной прошлого

Георгий Николов

Зной прошлого

Радость со слезами на глазах

Три последних десятилетия моей жизни прошли вдали от родного края, но он по-прежнему дорог мне, и я часто бываю там, хотя и нельзя сказать, что так уж люблю разъезды. Воспоминания о далеких годах, наполненных мечтами, тревогами и борьбой, желание встретиться с друзьями, сам дух родного края, с детства знакомые пейзажи властно влекут меня в места, где прошла моя молодость. Когда бы я ни приехал в мой родной город — днем или ночью, — в первую очередь спешу на берег моря — послушать плеск набегающих волн, ощутить солоноватый запах воды, подставить лицо бодрящему дуновению «моряка». И лишь потом, словно после разговора со старым другом, брожу по знакомым улицам, где все будит во мне воспоминания. Радуюсь каждой нечаянной встрече со старыми друзьями, с болью думаю о не доживших до победы соратниках по борьбе. Останавливаюсь у знакомой калитки, вхожу во двор, высвистываю, казалось бы, давно забытый сигнал и жду… Прохожу мимо школьного здания, которое при фашистах было превращено в жандармский застенок, вглядываюсь в черные окна подвала, и мне чудится, что там, в глубине, сидят вдоль стен арестованные. Вот Зарко. Он тяжело вздыхает и тихо роняет: «Был пулеметчиком, вторым номером. Эх, братцы, доберемся, если только будем живы, до городской тюрьмы, много разных историй расскажу вам». Рядом с ним чему-то улыбается Пенчо. Янаки пытается шуткой приободрить товарищей… Погружен в свои мысли Митко. Димчо легонько постукивает по полу кулаком. Губы Женды шепчут слова какой-то песни… Я хорошо помню каждого из этих мужественных людей; памятен мне и тот роковой вечер, ставший последним в их жизни…

Останавливаюсь там, где широкая и прямая улица начинает спускаться под гору. Вдали виднеется здание городской тюрьмы. По этой улице за день до нашей победы двигалось к городу ликующее людское море. Над головами гордо реяло Красное знамя. Еще одна ночь, последняя ночь старого времени, — и оно навеки взметнется над нашей землей. Еще одна ночь — и свершится народная воля: начнется новое летосчисление: до 9 Сентября и после 9 Сентября. И он настал — первый день свободы, в борьбе за которую не щадили своей жизни лучшие дочери и сыновья нашего народа.

Никогда не изгладится из памяти народной этот день — день победы, день всенародного восторга и ликования, преисполненный светлой верой в счастливое будущее. Таким он навеки вписан в историю нашей Родины. Но дорогой ценой была завоевана свобода — многие пали в борьбе.

…Ожидали прибытия партизанского отряда. Рядом со мной стояла молоденькая девушка, почти девочка, вся в трепетном ожидании. Она то и дело обращалась к окружающим: «Ну что, не видно еще? Когда же они придут?» Но того, кого ждала эта девушка, не было среди прибывших. Словно что-то надломилось в ней: не промолвив больше ни слова, она медленно побрела прочь. А сколько было таких, как она! Одни повязали черные платки еще в 1941 году, другие — лишь в последние месяцы и даже дни. Были и такие, кто узнал о судьбе своих близких уже после победы.

Много лет минуло с того дня. Мало осталось в живых матерей в черных платках…

Недавно навестил мать моего друга. Нашел ее во дворе. Вокруг кипело строительство. Только ее небольшой домик как-то сиротливо все еще стоял между новыми жилыми корпусами. Но и ему суждено было не сегодня завтра уступить место многоэтажным красавцам. Как всегда, я был встречен с радостью, но и с глубоко затаенной болью. Разговаривали о самых разных вещах. Но мысли собеседницы все время возвращались к прошлому. Видно, пришло время поведать кому-нибудь душевную боль. И она начала рассказывать.

— Сразу же в первый день, Девятого Сентября, решили мы отправиться к тем, кто отнял наших детей. Повела нас мать Захария. «Пошли, — говорит, — есть у меня один знакомый жандарм». Собрались и пошли. Знаешь ли, что творилось в душе у каждой из нас? Все люди веселые, радостные, торопятся кто к центру города — встречать советские танки, кто к причалу, где должны были швартоваться советские военные корабли, а мы комкали в руках черные платки, все еще надеясь, что не придется повязывать их на голову.

Медленно встав с низенького стула, она дрожащими, старческими руками сорвала несколько гроздей винограда и протянула их мне на открытых ладонях. В ее движениях было что-то ритуальное. Затем она погладила почерневший от времени ствол виноградной лозы, вновь села и, не глядя мне в глаза, продолжила:

— Сынок мой ее посадил. Было это весной сорок четвертого. Вернулась с работы, а тут смотрю — выкопана большая яма. Вскоре и он вернулся. Ходил за песком и удобрениями. Сначала думала отругать его, но, когда увидела, как он устал, схватила ведра и отправилась за водой. И видишь, какая лоза выросла, словно дерево — буйная, буйная… Он и сам был таким. Скоро и эту лозу выкорчуют. Не думала, что переживу ее, но такая уж, видно, судьба… Наверное, хочешь спросить, почему раньше не рассказывала тебе, как встретила Девятое Сентября? Да просто речь не заходила. Вы же приедете раз в два-три года, проведете митинг, произнесете речи, затем посидите с друзьями в клубе, потанцуете хоро — и вновь разъедетесь. Когда еще ты вот так, как сегодня, сел бы поговорить со мной?

Она была права. Мне нечего было возразить.

— Ну а с тем жандармом мы все-таки встретились. Нашли его дом. Стучали, звали, никто вначале не откликался. Потом все же появилась жена этого человека. «Нет его, — говорит, — и не знаю, когда вернется». Что было делать? Стали уговаривать ее: «Скажи ему, чтобы вышел к нам. Не с плохим пришли. Лишь два слова нам скажет, и оставим его в покое». Но она знай твердит свое — нет его да нет его. Но, видно, он сам не выдержал. Показался в дверях, белый как полотно. Тут уж мы без приглашения вошли в дом. Этот жалкий человечишка быстро пришел в себя. «Живы», — говорит. Сам-то, мол, он в репрессиях не участвовал, но знает из надежных источников. Сегодня вечером, самое позднее завтра, вернутся. Сами, мол, знаете, что все тюрьмы были переполнены, вот их и отвезли в горы. Там их якобы и держали в одной пещере. Поверили. Руки готовы были целовать ему. Да и как было не поверить! Человек улыбается, детьми своими клянется… «Ну и кто там, в пещере? А наши, наши-то с ними ли?» — спрашиваем. «Все там, все двадцать три, — отвечает. — Ждите их вечером на станции. Или… лучше я позвоню в одно место и все узнаю». Собрали денег у кого сколько было с собой, отдали их ему, не считая. Хватило бы, наверное, и на край света дозвониться. Ушли с надеждой, почти с уверенностью, что все худшее уже позади. Только тогда почувствовали Девятое Сентября. Отправились к станции, радостные, возбужденные… Гордились, что и наши дети боролись, чтобы наступил этот светлый день. Вместе со всеми кричали «ура», размахивали черными платками, смеялись и пели. Казалось нам, что никогда мы еще не были так счастливы. Люди останавливались, удивленно смотрели на нас. Но на душе у меня было беспокойно. Продолжали мучить сомнения. Хотелось, конечно, верить этому человеку. Для нас он был как спаситель. Прежде одни говорили, что наши дети убиты, другие, что живы, но неизвестно, где находятся, третьи лишь пожимали плечами. А этот человек уверен! Как не верить ему! Даже трудно было представить, что фашисты смогут так глумиться над нашим горем.

— Кто этот человек? — не выдержал я.

— Кто? Оставь… Может, и он был просто обманут. Да разве один он был такой?! Еще в июле ходили мы к одному адвокату. Знали, что у него есть связи в полиции. Ведь тогда как было — полиция судила, полиция расстреливала, и ее же просили о помощи. Подлым человеком оказался тот адвокат. Деньги он наши взял. «Заходите, — говорит, — завтра, потом… в следующее воскресенье». Но так ничего и не сообщил о наших близких. А потом и вовсе обвинил нас в том, что родили и воспитали врагов царя и отечества. Заикался еще насчет денег: мол, прежних не хватило, чтобы все уладить, но нам уже нечего было ему дать. О других осужденных все было известно, а о наших — никаких сведений… Более трех месяцев прошло — и полная неизвестность! Пришло Девятое Сентября, а мы по-прежнему были в полном неведении. Потом, правда, получили горькое известие от вас, но не хотелось верить. Мать ждет до самого конца. Потому с такой надеждой и ухватились за слова того жандарма. Ты, случайно, не голоден? — прервала она свой рассказ, который я слушал с трепетом.