Современная чехословацкая повесть. 70-е годы

Когда Имрих взял Божену за руку, та резко ее отдернула. Оставь меня! Пожалуйста, оставь меня в покое! Ничего мне от тебя не надо, неужели так трудно это понять?

И знает: если она пробудет здесь с Имрихом еще минуту, то разревется…

Они расстаются не прощаясь. Божена идет назад. Даже краешком глаза не глянет, что делает брат — пошел ли в больницу или повернул за ней. Ускоряет шаг, лишь бы уйти от него как можно дальше. Смешаться с толпой, чтобы никто ее не увидел и не преследовал.

Божена заходит в универмаг. Бродит из отдела в отдел без малейшего интереса, без желания что-нибудь присмотреть, а тем более — купить. Ходит там никому не нужная. Ей самой это противно, откуда-то из глубины, с самого дна ее души поднимается естественное желание прийти в магазин как другие женщины и девушки — с любопытством и интересом, чтобы за собственные деньги купить себе пуловер, туфли или ткань на платье. Она бы бог знает что дала, лишь бы стоять возле прилавка и подыскивать вещи по своему вкусу.

Потом Божена опять сидит в уголке кафе, сбоку от площади и главной улицы.

Просидела так за чашкой кофе добрый час. Она сосредоточенна и замкнута, подчеркнуто не интересуется окружающими, чтобы никому не взбрело подсесть и нарушить ее одиночество.

Временами, словно невзначай, глянет на входную дверь: не покажется ли случайно Имрих. Порой ей думается, что она даже как будто ждет его, чтобы поговорить иначе, чем на улице. Тихо и серьезно, с молчаливыми паузами, во время которых подыскиваются слова, — ведь столь необычный, столь важный для нее разговор нельзя вести с бухты-барахты.

Имро не пришел, и Божена покидает кафе так же незаметно, как появилась в нем. В этом городе ей больше нечего делать. Осталось одно место, куда она могла бы пойти. Уж слишком мало она здесь пробыла, хочется отдалить отъезд.

Божена не очень размышляет над тем, почему она туда идет, зачем приняла такое решение, медленно и покорно она направляется к новому кварталу, где живет Карол. Может, ее влечет туда сознание, что никто не будет приставать к ней с пустыми и неприятными расспросами, там ей нечего опасаться упреков, это уж точно!

Придет, устало опустится на диван. Вот я и тут, снова тут. Знаю, ты меня не прогонишь, и никому не известно, где я. Пожалуй, я пришла сюда, чтобы спрятаться, хотя как следует и сама не знаю зачем… Возможно, мне нравится твоя квартира, и я хочу себе представить, как бы все тут было, если бы она принадлежала мне. Не нам с тобой, не бойся, — одной мне. Это бы я оставила, а вот это переделала…

Ты интересуешься, что сие значит, почему я здесь и так далее? Трудно сказать. Лучше не спрашивай. Я здесь, ведь мы с тобой знакомы, твоя комната могла бы о многом порассказать… Может, ради этого знакомства я и пришла. Не говори со мной, если не хочешь, и вообще не обращай на меня внимания. Делай, что тебе надо, я не помешаю. Буду тихо отдыхать. Пожалуй, я бы тут и переночевала… Ведь раз я уже ночевала, что же здесь особенного? Просто я вернулась по привычке. Извини, что столько болтаю… Знаю, это несовременно. Достаточно прийти, сказать «Привет!» или только встать рядом, на расстоянии протянутой руки, словно в комнату вошла кошка.

Она уже поднимается по лестнице — неслышно, как тень. Где-то стукнула дверь, где-то щелкнул замок, откуда-то доносится баритон диктора, потом детский плач. Наверху оживает лифт, с жужжанием ползет вниз, тихим металлическим лязгом отсчитывает этажи. Останавливается с коротким гулким рывком. Звякнула, открываясь, дверца, потом с громким стуком закрылась. Дом наполнен глухой, притаившейся жизнью. И возможность скрыться в нем — всего лишь иллюзия, хотя двери, одинаково холодные и гладкие, отлично хранят тайны.

Божена останавливается перед дверью, которая должна была бы сразу отвориться. Смотрит на нее и не решается сделать двух последних шагов, кабина лифта проходит совсем рядом, как соглядатай, а Божена уже не в силах одолеть это кратчайшее расстояние. Уши не улавливают по ту сторону двери никаких звуков, глазам не на чем остановиться, кроме черной таблички с фамилией. Кнопка звонка и грушеобразный выступ дверной ручки совсем не отпугивают.

Дотронуться до них — значит вернуться к утру, которое осталось там, в квартире, ни о чем не опрашивает, просто берет за руку и притягивает к себе.

Божене кажется, будто на ней нет платья. Странно, она же его видит, может потрогать — и все равно словно раздетая. Лицо у Карола приятное, по крайней мере таким оно ей представляется. И все же утро не отодвинулось, его щупальца только и ждут, когда откроется дверь…

Она отходит на цыпочках, ибо возможная близость Карола ее сковывает, ноги готовы в любой миг повести к нему. Божена сдерживает их простодушное рвение и спускается по лестнице. В голове скулит любопытство: был ли он там, так близко, по ту сторону двери, — скулит и подвывает, словно диск электропилы в плотной древесине, подымаясь до самых высоких тонов гложущим вопросом: ждал ли он ее и — как ждал?

Только на вокзале немного успокоилась. Поезд — расписания Божена, разумеется, не помнила — ушел всего несколько минут назад, следующего придется ждать час пятьдесят минут. Она уселась в зале ожидания на скамью, все равно идти больше некуда. Незачем, никакого толку от этого не будет, чего уж тут… Иной раз время бывает милосерднее и лечит лучше, если даешь ему бежать, как оно хочет, а не мешаешь пустой, бесцельной суетой…

11

Конец кормления смешнее всего, он доказывает, что и детеныш коровы, слишком рано отлученный от вымени, порой нуждается в материнской заботе.

Один из телят, пестрый ушастый малыш, никак не научится тянуть молоко из резиновой соски. Не сосет ее, а жует и мусолит, молоко стекает с его морды на пол, и глупыш разочарованно выпускает изо рта скользкий, невсамделишный сосок. Божене достается хлопотная и кропотливая работа «учительницы».

Прижмет теленка к стене и придерживает его ногами, чтобы не слишком дергался. Правой рукой держит у его мордочки соску и одновременно задирает ему голову, чтобы молоко текло прямо в глотку. Левой рукой соответственно приподнимает жестяную полукруглую посудину, в которую вмонтирована трубка-поилка, с насаженным на нее коротким шлангом. Молоко стекает в соску, и теленок с грехом пополам его высасывает. Маленький недотепа насытится и, как только кормилица перестает держать и прижимать его к стенке, вместо благодарного мычанья ткнет ее нетерпеливым копытцем в ногу.

Божена вернулась из города пять дней назад. Сейчас она не добралась и до середины кормления. Одни и те же движения натвердо заучены, можно думать о вещах, не связанных ни с телятами, ни с работой около них. Божена чувствует — так же естественно, как дышит и ходит, — что на этой работе окрепла и огрубела. Приходит в коровник, как и остальные, словно век туда ходила, и вовсе не к чему оглядываться вокруг, допытываясь, смотрят ли на нее люди и что о ней говорят.

Тогда, убежав от дверей Карола, она села в поезд да так и просидела всю дорогу, забившись в угол вагона и размышляя. Мысль ее крепла, уверенность росла, и когда она выходила на своей станции, то чувствовала себя более смелой и решительной. Такой всеми забытый уголок — вроде мышиной норы. Много ли толку от того, что ты залезешь в нору и будешь от всех прятаться? Божена боялась слабости и решила ей не поддаваться. Ведь комната, где ты хоронишь ото всех свои заботы, постепенно может превратиться в тюрьму, бр-р-р…

Еще в поезде сказала себе, что не будет сторониться людей. С каждым днем она все больше убеждалась: нельзя давать повод, чтобы хоть кто-то видел в тебе слабое существо, которому нужно помогать, подыскивать для него место в жизни.

После первого же вечернего кормления зашла к Владо. С интересом слушала рассказ брата, как он в будущем году купит себе машину, его раздумья: удовольствоваться ли «шкодой» или все-таки решиться на более дорогие «жигули» — они теперь в моде, на прошлой неделе один тракторист купил. Эти проекты и планы, которые полностью разделяла и его жена, Божена неожиданно прервала вопросом: