Современная чехословацкая повесть. 70-е годы

Когда потом Карол ее обнял — в это время они приближались к новому кварталу, где он жил, и шли вдоль какого-то забора, — она прильнула к нему с неожиданной доверчивостью, губы ее дрожали, а руки не знали, что им делать.

После двух поцелуев она отстранилась от него и шепнула:

— Пойдем…

Он поцеловал Боженину руку и на миг прижал к своей щеке. Божена шла легко, как-то празднично, ей казалось, она плывет по воздуху и Карол с восхищением следит за ее полетом.

— Ты мне очень нравишься, — произнес он вполголоса, когда они медленно поднимались по темной лестнице на пятый этаж. Его рука легко обнимала ее талию.

Квартирка приветствовала их блеском и чистотой новой мебели, порядком и сдержанным вкусом. В ней хорошо дышать, легко двигаться, точно живет тут вовсе не молодой холостяк — те обычно повсюду оставляют следы безалаберности. Божена наблюдала, как Карол стелет для нее на диване. Это так ее увлекло, что она забыла предложить ему помощь.

Не хотелось ни есть, ни пить. Божена наскоро умылась и потом стала медленно раздеваться в комнате, которая дышала приветливой свежестью и не подгоняла ее мыслей, не заставляла их торопливо метаться от вопроса к вопросу: что будет дальше, как себя вести? Большие и малые предметы стояли на своих местах солидно и уверенно. Даже после того, как погас свет, она еще некоторое время как бы видела их, но, когда легла и начала представлять себе все сызнова, тихая комната вдруг наполнилась беспокойством, загадочно ожила и заколебалась.

У Божены мелькнула мысль, что это смятение может быть и от вина — выпито и вправду больше, чем для нее привычно, — но вдруг поняла: все оттого, что она тут не одна. Где-то рядом было живое существо, чужое тело, знакомое ей всего лишь несколько часов, и невозможно предугадать, как оно поведет себя в ближайшие минуты. Она не знала, где сейчас Карол — то ли на кухне, то ли в коридоре. Свет погашен везде, а из-за двери доносятся какие-то крадущиеся, неопределенные звуки.

Лежать и ждать она больше не могла — села в постели.

Карол так и застал ее сидящей, во тьме натолкнувшись на округлость ее плеча.

Божена вздрогнула и тихим, виноватым голосом произнесла:

— Брат будет сердиться… Надо было пойти к нему.

— Тебе тут плохо?

Карол присел на край постели и поцеловал Божену в щеку.

Она молчала. Не говорить же ему, что она вот так с мужчиной — первый раз в жизни. Тем острее все воспринималось. Точно она решила запомнить все до мельчайших подробностей. Что делал Карол и как на это отвечали ее руки, голова, тело. Волнение и напряженное любопытство девушки, становящейся женщиной, перехватывали голос. Слова застревали в горле, потому что рот был необходим для дыхания — естественного, инстинктивного, вместе с которым наружу вырывались и тихие звуки, сами собой рождавшиеся где-то в глубине ее тела.

Сперва она сопротивлялась, сознательно отдаляя неотвратимо надвигающееся. Потом начала отвечать на ненавязчивую, неназойливую опытность Карола своей новой, только что проснувшейся опытностью. Ее самое поразило, что она старается быть заодно с мужчиной, быть его добровольной союзницей, которая не подчиняется и не отдается ему безотчетно, а сохраняет бдительную настороженность. Божена немного боялась, но из ее опасений возникла не просительная интонация, а скорее приказ. Она сказала себе: «Ты должна!» — и снова укрощала и себя, и его, так до конца и не покорившись.

Когда потом они неподвижно лежали, всю ее вдруг наполнила нежность. Божена целовала грудь Карола и, прижимаясь, обнимая его, сознавала, что теперь, именно теперь она более всего к нему близка, более всего ему уступает. Как только Карол снова завел речь об институте и о ее занятиях, она резко оборвала его: ничего этого сейчас не нужно. Ей хотелось тихо заснуть с ним рядом, проспать так всю ночь, и, когда Карол ушел в свою постель, ее словно бы неожиданно обдало струей холодного сквозняка.

Каролу она ничего не сказала, ни о чем не попросила. Лежала одна, брошенная, точно отвергнутая. Перебирала в уме все, что было с тех пор, как Карол потянулся к ней, — не подала ли она сама какой-нибудь повод для его ухода. Припоминала, что говорила она, что он, и тут вдруг ее обожгло: ведь она ни разу не услышала от него обычных слов: «Я тебя люблю».

Почему он не сказал их? Решил, что это лишнее, мол, как бы она не сочла его слова банальностью, которая произносится лишь по привычке, потому что так принято? Она слышала дыхание Карола из противоположного угла комнаты. Слова и впечатления острыми осколками впивались в голову изнутри, осколками чего-то, что разбилось и никак не хочет опять сложиться в привычное надежное целое.

Божена устала, но заснуть не могла. Чувствовала себя ужасно одинокой, да еще привязанной к этому ложу, которое точно жгло и жало со всех сторон. До чего захотелось в свою постель, но, даже если бы сейчас кто-нибудь гнал ее, вряд ли она бы нашла в себе силы встать и уйти, пуститься в путь за тем, что было еще вчера утром и что теперь казалось таким далеким и нереальным.

Божена знала, что должна уснуть здесь, и эта покорная готовность кое-как помогла ей перевернуться наконец на другой бок и очутиться на той стороне, которую мы с таким трудом себе представляем, хотя там, как за неким рубежом, нас ждет повседневный и одновременно столь таинственный сон.

10

Утром можно было не спешить. Семинар у Карола начинался только в десять.

Божена и знала об этом и не знала. Вряд ли это родилось в ее мозгу как отчетливая мысль, едва она проснулась. Скорее всего, что-то засело в голове с вечера, с ночи, какое-нибудь вскользь брошенное слово. Какая-то пунктирная, еле намеченная информация под завесой легкого предрассветного тумана словно бы поддерживает сознание, что незачем так уж спешить, время еще есть, просыпаться можно подольше.

Полусон лениво покачивал ее видением тусклых огоньков, обрывками ускользающих снов, угасавших скорее, чем разгорались. Такой застал Божену тихонько пристроившийся возле ее горячего тела Карол.

Божена открыла глаза, лицо у нее точно припухло. Тихое «Доброе утро!» прогнало удивление, что она не в своей постели, Божена чувствует: Карол рядом, и ей вовсе не нужно его видеть — она смотрит прямо перед собой вдоль стены.

— Полежи. — Он заставил ее снова откинуться на подушку скорее словами, чем движением руки. — Еще без четверти семь.

Карол осыпал ее лицо легкими поцелуями. Он прикасался к ее душистой гладкой коже, не понимая, что Божене мешает наступление дня, присутствие незнакомых людей где-то внизу, на тротуаре, мешают мать, которая уже кормит самых маленьких телят, отец в больнице и брат в его квартире. Каждый чем-то занят, и опущенное жалюзи в комнате Карола их не сдержит, не заставит спать.

Не спали и они двое в сумраке, уже возвещавшем новый день. Наверное, еще и поэтому она не хотела близости Карола, но не нашла в себе сил вскочить с постели, подтянуть жалюзи — и Карол добился своего.

— Зачем ты это делаешь? — Божена открыла глаза, в ее пылающем взгляде беспомощный страх, смешанный с постыдным сознанием вины, — она чувствовала себя соучастницей того, что сейчас держало ее в своей власти и чему подчинялось ее тело.

— Я тебя очень хочу, — рвались из его горла слова, сопровождаемые доселе неведомым ей животным дыханием, и это невольно возбуждало и ее. Она закрыла глаза. Пришлось сдерживаться, чтобы и в ее горле не открылся клапан, за которым таятся такие же слова и звуки. Лишь раз у нее вырвался короткий резкий вздох, точно всхлип, смесь боли с удивлением, неожиданно ее пронзившим.

Тишина и неподвижность, в которую ее наконец ввергла мужская властная воля Карола, не принесли облегчения. Божене казалось, что она в яме, упала туда, словно камень с высоты, и голова трещит от сумятицы оставшихся в памяти отрывочных впечатлений. Рядом с ней отдыхает человек — тут уж ничего не поделаешь, но одновременно она готова бежать от него, бежать без оглядки.