Современная чехословацкая повесть. 70-е годы

— А для чего вам машина?

— Как это — для чего? — От удивления брат наморщил лоб. — Чтобы ездить, как все…

— И куда же вы будете ездить? — с улыбкой продолжает расспрашивать Божена.

— Да хотя бы в город! Знаешь, как удобно иметь машину? — разошлась Терезка. — Сел и поехал, куда хочешь, и наплевать тебе на автобус.

— А еще?

Божена наседает на них, хочет сбить с толку, заставить усомниться в том, что для них несомненно. Купить машину — и дело с концом! Главное — иметь машину, и что эта Божена к ним привязалась?

А ей и того мало, вышла из кухни в гостиную и начала:

— Что-то у вас тесновато… Я бы на вашем месте обставила дом не так.

Терезка непонимающе смотрит на Божену, потом на мужа. Владо, стоя в дверях, дергает плечом, щекой — мол, и он не понимает.

— Как же еще? Что тебе не нравится?

— Видишь ли, — важничает Божена, — на мой взгляд, тут много лишнего. Салфеточки, бирюлечки, подушечки! — Она показала на постели, где громоздились вышитые подушки, для сохранности упрятанные в прозрачные чехлы. — Надо же придумать такое! Боишься, запылятся? — И откровенно рассмеялась.

Терезка блуждает взглядом по своей тщательно обставленной и разукрашенной гостиной, и видно, как ею овладевает неуверенность. Что она сделала не так, что тут не к месту? Может, не стоило сажать на сервант куклу в зеленой юбке, которую Владо получил в тире как приз на последнем деревенском празднике? Почему Божена хает их дом? Ведь они хотели, как лучше…

Божена еще раз окидывает взглядом комнату и выносит окончательный приговор:

— Не сердись, но тут мало воздуха…

Она вспоминает эту сцену, прижимая коленом к стене бестолкового теленка. Перед ней — Терезкино лицо с застывшей гримасой, выражающей непонимание и обиду. Мало воздуха! Что же я — не проветриваю? Или у нас тут какое-нибудь старое барахло? Или белье после стирки развешиваем?! Мало воздуха! Что это на нее нашло?

По лицу Божены скользит легкая улыбка. Тогда, в комнате Владо, она вдруг вернулась на несколько месяцев назад. Вспомнилось лето. Увидела себя в небольшой уютной квартирке тети Марии, там, под Татрами, где ей было так хорошо. У тети Марии есть все: и безделушки, и украшения; может, их не меньше, чем в Терезкиной парадной комнате, ведь тетя прожила в своей квартире долгие годы… Но все это не лезет в глаза. Не мешает. Одно подходит к другому — практично и красиво; каждый предмет выбирается не только со вкусом, но и со стремлением, чтобы вещи не привлекали к себе лишнего внимания, не препятствовали свободе и удобству.

Ей хотелось сказать это тогда, у Владо, но она хорошо понимала, что сравнением и попыткой убедить скорое напортит, чем поможет. Это нужно видеть самим, иначе любые слова напрасны. И вообще — зачем она лезет в чужие дела? А сама-то? Что у нее-то есть, чего она добилась?

Кто хочет обставлять квартиру и доказывать людям, как хорошо он в этом разбирается, первым делом должен ее иметь сам! Заработать на квартиру, заработать на то, что поставить в квартире. Иначе все это лишь смешная дерзость да зеленая неопытность… А Терезка с Владо столького уже добились! Построили дом, купили мебель, расставили по своему вкусу. Они обогнали ее не на какие-нибудь сотни метров, а на годы, на долгие-долгие годы! Все у них уже есть. Их пальцы уже ощущают острые зубчики ключа от машины, а глаза выбирают на дворе место, где весной построить гараж.

Так-то! Скоро у них будет и гараж!

Пожалуй, кормление телят дается Божене неплохо. Справляется она и с этим глупышом. Грозит ему, как учительница сопливому первоклашке:

— До каких пор я буду с тобой мучиться? Ну, тяни же, соси! Не дергайся, там есть еще немного… Вот погоди, останешься разок-другой без молока. Голод тебя живо научит… Ладно, беги, недотепа! Если с каждым так возиться, на кормление будешь часа по четыре тратить.

Она заходит за оградку и наблюдает, как сытые телята, из которых немногим суждено стать взрослыми, озоруют и резвятся. Задурачится какой-нибудь один, сейчас же к нему присоединяется другой, за ним — третий. И начнут скакать по-своему, высоко взбрыкивая задними ногами.

Она смотрит на молодняк скорее по привычке, чем с интересом, а в мыслях — далеко отсюда.

Почувствовав на плечах чужие руки, продолжает спокойно стоять. Оборачивается без удивления, скорее медленно и непонимающе, так что в первое мгновение Петер может подумать, будто она мягко и уступчиво ему поддается.

— Чего тебе? — говорит она тихо, но с такой опытностью и вызовом, что Петер невольно отступает, не выдавив из себя ни звука. — Ну, говори, чего тебе? — повторяет Божена тем же тоном. И пристально смотрит прямо в его нагло-расчетливые и замутненные желанием глаза.

— Божена… — произносит он глухим голосом, тут же пытаясь сгладить дурное впечатление чем-то заманчивым, — знаешь, когда я тебя вижу, когда знаю, что ты тут…

— Да?.. — Она отходит в сторону, пристально наблюдая из-под насупленных бровей за его растущей неуверенностью.

— Ты мне так нравишься, что я совсем обалдел! — наконец выпаливает он.

— Правда?

Божена широко раскрывает глаза, потом прищуривает их. Это страшные для Петера глаза, одновременно притягивающие и отталкивающие.

— Поверь! Ни о ком не думаю, кроме тебя…

Он делает несмелую попытку снова обнять ее за плечи, но Божена останавливает его деловым, ни капельки не взволнованным тоном:

— Хочешь на мне жениться?

— Боженка, не шути, пожалуйста…

— Я говорю серьезно, Петер. Могу даже дать тебе совет.

— Совет?

Лицо Петера еще более вытянулось, словно он перемогает острую боль.

— Скажи своей мамаше, — серьезно продолжает Божена. — А уж она знает, что в таких случаях делают.

Петер поджимает губы, отворачивается и громко вздыхает.

— Она сходит к моей маме, а там видно будет…

— Ты совсем не такая, как я думал!

— А что ты, собственно, думал? — Божена потягивается, вроде бы выставляя на всеобщее обозрение свой синий подпоясанный халат и грубые резиновые сапоги. — Думал, я тут… — она делает жест в сторону лужи за оградой, телят и грязной стены, — вот тут буду с тобой целоваться? А не сообразил, что это бы нас обоих унизило.

— Не строй из себя чистюлю, смотри — поплатишься! — прищуривается Петер, его взгляд не сулит Божене ничего хорошего.

— Это я-то чистюля? — Божена руками проводит по халату, который годится только для кормления телят. — Мимо бьешь!..

— Чего же тебе надо? Чего ты вообще хочешь? — В тоне зоотехника — вызов и любопытство.

— Знаеш-шь, — Божена нарочито тянет последний звук, — я, например, хочу, чтобы тут где-нибудь было человеческое, чистое помещение, где можно скинуть халат, присесть на минутку и забыть, что ты в коровнике. Там бы мы с тобой и потолковали по душам.

— Погоди, вот объединят кооперативы, — насмешливо отвечает Петер, — тогда будет все — и душ, и телевизор!

— Значит, не слишком ты торопишься со мной поговорить, — произносит Божена, не замечая, что в ее голосе звучит и какая-то доля разочарования.

Она идет по центральному проходу.

— Ну почему! — не соглашается Петер, следуя за ней. — Почему ты так решила? Можно и теперь поговорить, — повторяет он, видя, что Божена не отвечает.

— Только это требует другого начала, ясно? — с улыбкой оборачивается она к Петеру.

— Да чего ты… Я же так…

— А мне показалось, сегодня ты хотел чего-то другого. Я ведь не маленькая!

И тут ее, вероятна, больше, чем самого Петера, поражает, что она говорит и как складно все у нее получается. «Не слишком ли я задираю нос? — размышляет она после ухода зоотехника. — Он может подумать… а что он, собственно, может подумать? Что он — ясновидящий?» Она одна знает, что у нее было с Каролом и что иной раз в жизни выдаются дни, когда все точно сдвигается с места. Какая-то сила бросает тебя вперед — и ты летишь, а когда опустишься на землю, уже не совсем такая, какой была прежде. И уже не можешь быть прежней, даже если очень захочешь.