Таежная богиня

Едва он произнес “папа”, как горло сдавило, перехватило дыхание, колени дрогнули и подломились. Он схватил холодную руку старика и, прижавшись к ней, тихо заплакал.

— Прости! Прости! Прости! — заикаясь и захлебываясь слезами, твердил Никита, вжимаясь в холодную руку.

Когда он наконец поднял голову, на него, не мигая, смотрели широко раскрытые глаза Нюры.

— Надо огонь развести, — тихо проговорила девушка.

— Да! — только и ответил Никита.

Вскоре огонь разгорелся, и в помещении стало светло.

— Сложи ему руки по-православному, — попросила девушка и тихо добавила: — Хотя хоронить будут по-вогульски.

Снаружи послышались голоса. Скрипнула дверь, и в помещение стали заходить люди. Они точно ждали, когда старик умрет. В основном это были старушки в платках, надвинутых так, что лиц не было видно. В руках одной из них дымно тлел гриб-трутовик.

Старушки не без труда уложили тело старика на пол ногами к двери. Сами же уселись вокруг него, поджав под себя ноги, и негромко, мелодично заплакали, запричитали что-то на непонятном языке. Они еще больше надвинули на лица платки и закачались из стороны в сторону в такт завываниям.

Древний погребальный обряд продолжался в точном соответствии с традициями.

Сквозь пелену слез Никита видел, как старушки срезают пучки волос с головы покойного, медленно и осторожно снимают с него одежду, наливают воду в берестяную чашку, что-то добавляют в нее, перемешивают и начинают водить вдоль тела с головы до ног пучками стружек, смоченных в этой воде. Потом отца начали одевать в традиционную одежду, которую принесла Нюра. Это была одежда из меха.

Одна из маленьких старушек срезала с головы Нюры щепотку волос, потом подошла к Никите и проделала то же самое. Волосы она положила на покойного. Потом перед отцом поставили столик на маленьких ножках и заставили дымящимся вареным мясом. Когда мясо остыло, старушки окружили столик и принялись есть. Этого Никита уже не мог вынести и, едва держась на ногах, вышел за дверь.

Закончив с трапезой, старушки стали готовиться к похоронам. Тело отца они осторожно положили в половину лодки, выдолбленной из цельного ствола дерева. После чего рядом с ним стали класть его личные вещи, тут же портя их. Дно чайника пробили топором, сломали топор, чашку и кружку. Затем уложили рядом с ним всевозможные амулеты в виде зверьков, людей, непонятных знаков, как понял Никита, сделанные из золота. Чуть позже Никита убедился, что изделий из золота было много. И все они имели сугубо сакральное значение.

Обряд продолжался долго. Никита будто в бреду делал, что ему велели: пил, ел, ходил вокруг покойного. Его голова была огромной и пустой. Лишь в те короткие моменты, когда в поле зрения Никиты попадала заплаканная Нюра, на его лбу собирались морщинки. Лицо девушки как бы олицетворяло всю гердовскую родню, будто здесь присутствуют также и бабушка, и ее сестры — тетки отца, и погибший на войне дед, и другие родственники.

После смерти отца и Нюра, и Никита точно обет молчания на себя наложили. Просыпаясь утром, они молча завтракали, после чего, не произнося ни слова, отправлялись на могилку отца.

По настоянию Нюры отца похоронили на высоком плато, с которого открывался вид на священную долину. Три дня они носили со всей округи камни, из которых Никита выложил аккуратную, чуть выше человеческого роста пирамиду. На ней не было ни имени, ни фамилии усопшего. Она напоминала древний мавзолей жрецов и была видна отовсюду.

За работой ему пришлось много передумать. Было крайне удивительно, что, пройдя столько необыкновенных мест, он попал-таки в самое сердце Урала, которое не обозначено ни на одной карте. И это в наше-то время, когда люди побывали на Луне. Еще более невероятной казалась встреча с живым отцом. И почему было столько преград на пути к ней, ведь встреча оказалась всего-то на несколько часов. Застать отца живым и почти тут же расстаться навсегда!

Кроме того, несколько фраз, которые отец успел произнести перед смертью, смутили Никиту. Он вновь и вновь напрягал память, вспоминая, что тот говорил, и приходил в тупик. Не эта же девочка, обретенная сестра Нюра, пояснит ему, что хотел отец, что он говорил в здравом уме, а чем бредил. И Никита со снисхождением старшего брата посматривал на столь неожиданно появившуюся у него сестренку, которая с удивительным упорством и усердием тянула детскую нарточку, груженную очередным камнем.

Сестра

Каково же было удивление Никиты, когда, завершив работу, Нюра неожиданно нарушила обет молчания и тихо сказала:

— Надо сходить в стойбище стариков Хотановых. Это недалеко.

Несмотря на чудовищную усталость, он молча кивнул. Слегка перекусив и немного отдохнув, они в этот же день отправились за перевал.

Старики Хотановы каждое лето ставили свой чум по другую сторону водораздела в дугообразной седловине между двух небольших речек. Их трое сыновей с женами и взрослыми детьми на все лето уходили со стадом оленей на склоны гор и там жили до самого снега, а детей помладше оставляли старикам.

Старик ладил новые нарты, чинил старые, смолил лодки, на ночь ставил сети, а потом сушил рыбу на зиму. Старушка выделывала шкуры, шила одежду и чинила рваную. Внуки, которые могли держать удочки, с утра и до позднего вечера пропадали на речках. Те, что поменьше, носились вокруг стойбища, арканя носы нарт или друг друга. Девочки, соорудив маленькие чумы из веток ивы и цветастых платков, играли “в дом”. Те, что постарше, плели из бисера орнаменты или шили себе сумочки из шкур и цветного сукна. На веревке, привязанной к деревянному колу, вбитому в землю, крутился пепельный песец. Детишки то и дело с визгом ловили его, брали на руки, гладили и кормили.

Никита с Нюрой до стойбища стариков Хотановых добрались уже поздним вечером.

Хотан в переводе с вогульского — “очень белый лебедь”. Старик, глава рода, оказался действительно белым и довольно красивым для своих лет. Низкорослый, крепкий, с широким костистым лицом и совершенно седыми волосами, заплетенными в короткую косицу, он лучился той доброй и мудрой стариковской улыбкой, которая сразу располагала к себе. Глядя в его выгоревшие глаза, хотелось улыбаться в ответ.

Старика звали Прохором Николаевичем, а его супругу — Агафьей Даниловной. Старенькая, согнутая временем и бесконечным трудом, бабушка Агафья выглядела не такой жизнерадостной, как ее супруг. Она молча, не поднимая глаз ни на своего старика, ни на гостей, тенью сновала между низеньким столом и очагом, на котором висели огромный черный котел и такой же черный чайник литров на пять.

Никите страшно хотелось спать, но он мужественно держался. Застолье затягивалось. Нюра и старик все время о чем-то оживленно говорили, не замечая никого и ничего вокруг. Они даже не ели. Время от времени замолкали, утвердительно покачивая головами, то вдруг снова начинали громко и оживленно говорить. По всему было видно, что разговор у них серьезный и важный.

Никита ничего не понимал, поскольку они говорили по-вогульски. Оставалось есть — и он ел. Бабушка Агафья незаметно все подкладывала ему на тарелку куски мяса да подливала в кружку чаю.

Дети на гостевой половине чума давно спали. Никита поглядывал на них с завистью. Он вяло жевал мясо, запивая его крепким плиточным чаем. Тело ломало, клонило, туманилось сознание... И в какой-то момент, так и не проглотив очередной кусок, он отключился. Как он уснул, как повалился на мягкие шкуры, как с него снимали кисы, укрывали сахи, Никита уже не помнил. Его молодой и уставший организм требовал отдыха, и он его получил.

А проснулся под щебетанье птиц, визг детей, поскуливание щенков, ползающих по нему, и полаивание песца.

Стол уже был накрыт. Нюра, сложив по-восточному ноги, пошвыркивала чаем и глядела на Никиту с мягкой улыбкой.

— Знаешь, сколько сейчас времени? — поставив на столик кружку, спросила она, уже громко смеясь.