Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы

— Знаешь, что я сделал? — оповещает Врба однажды Рене. — Надел кроссовки и сказал себе — добежишь до самого Наместова. И точно — остановился только в Наместове на площади. С точки зрения тренировочной методы это, конечно, неправильно, но этой чертой мне нужно было отделить от себя то, что было, и то, что есть. Добежал я вконец измочаленный.

Врба копит энергию к следующему сезону. Время от времени делится с Рене:

— Знаешь, что я делаю? Лазаю но деревьям! Это наилучший тренинг для укрепления мускулатуры рук. А иначе с чего бы наши предки были такими сильными?

И тогда Рене-психолога озаряет мысль дать Врбе гениальный совет:

— Послушай, почему ты тренируешься всегда в одиночку? В Нижней ты лучше всех разбираешься в этих вещах, почему бы тебе не поделиться опытом? Напиши обращение!

Врба не выражает по этому поводу особого восторга, и Рене уж было думает, что парень отвергнет его предложение. Ан нет! Однажды Врба приходит и приносит в газету статью. Статья называется «Как обстоит дело с застойными видами индивидуального спорта?». В статье Врба изъявляет желание тренироваться вместе с теми, кто откликнется на его предложение.

Желающих достаточно, по требования Врбы в конечном счете выдерживает лишь один паренек, такой же фанатик, как сам Врба. И даже это прогресс, думает Рене-психолог. А Врба докладывает ему:

— Хочешь — верь, хочешь — нет, а тренировка с ним не сковывает меня, а помогает. Устроили мы себе такое небольшое состязание по ходьбе. А он как поддаст! Я уж было думал, обставит меня. Пришлось поднатужиться, чтобы хоть малость опередить его!

И Рене-психолог, и Врба-пациент в равной мере гордятся этими лечебными результатами, хотя и не говорят ничего друг другу. Но и ничего не говоря, оба думают об одном и том же — вот бы видел учитель! Что с ним? Где он? Не знают… Знают только, что оба тоскуют по Ван Стипхоуту.

А как-то разыскивает Рене в редакции Ангела Баникова. Она сменила место, работает теперь на конвейере Е.

— Товарищ редактор, принесла вам…

Рене: — Стихотворение?

Ангела Баникова: — Ну что вы — стихотворение! Стихов уже не пишу. Принесла показать вам роман. Первую часть.

Рене: — Вот оно что! Вы, значит, замахиваетесь на роман?

Ангела Баникова: — А почему бы и нет? Этот ваш коллега писал романы, сам мне показывал. Как его звали? Такое трудное имя было.

Рене: — Ван Стипхоут.

Ангела Баникова: — Да, Ван Стипхоут. Что с ним?

Рене: — Даже не знаю, где он, что делает.

Ангела Баникова: — Жаль! Обещал помочь мне опубликовать этот роман.

И Рене становится ясно, что Ангела Баникова тоже тоскует по Ван Стипхоуту.

Конечно, если говорить о тоске Рене, то это не та тоска, какую испытывает по другу человек одинокий. Рене не одинок. На конвейере К новая труженица — это Ева отрабатывает свою годовую производственную практику. И Рене проводит теперь там много времени. Наблюдает, как Ева выполняет свою операцию — вставляет в аппарат кинескоп. Операция трудная, аппараты бегут от нее на соседний конвейер, и Рене, наблюдая за ней, нет-нет да и сам хватает отвертку и ввинчивает шуруп, но именно тогда, когда наконец справляется с этим, за спиной раздается голос мастера конвейера К, человека невысокого роста, недружелюбного:

— Товарищ редактор, не задерживайте наших работниц.

А иногда и шурупа не ввинчивает, просто беседует — мастер раза три пройдет мимо и даже слова не вымолвит. О чем же беседует Рене с Евой или с ее соседками по конвейеру? Опять же о Ван Стипхоуте.

Ева: — А что с Ван Стипхоутом, не знаешь? Женщины на конвейере и то о нем спрашивают. Дескать, где тот, в берете, что так интересовался, когда у них месячные.

Но Рене не знает. Хотя и узнаёт. И именно от Евы.

— Писала мне Эдита, что он уже в Праге. Какая-то делегация чешских писателей была в Советском Союзе, и там они встретили Ван Стипхоута, который был членом словацкой делегации. Рассказывали, что он гулял по тайге в белых перчатках.

Рене верит: с Ван Стипхоута всякое станет.

И доктор Сикора расспрашивает о Ван Стипхоуте, и товарищ Пухла. Говорят, даже директор спрашивал — захотелось с хроникой познакомиться. Выговаривал товарищу Ферьянцу, что тот освободил Ван Стипхоута от должности, так и не получив от него желаемой рукописи. Товарищ Ферьянец вызывает Рене.

Ферьянец: — Послушайте, товарищ Рене, Ван Стипхоут сказал, что хронику оставляет у вас, что она, дескать, готова, я, разумеется, поверил ему на слово и отпустил, а директор теперь меня пробирает. Он же оставил ее у вас, не так ли?

Рене: — Да, конечно. Ван Стипхоут оставил здесь все, среди прочего, наверное, есть и хроника, правда, думаю, не вся — примерно первых десять страниц.

Ферьянец: — Маловато.

Рене: — Если добавить к ним еще десяток страниц примечаний, то получится уже двадцать. Что же касается времени, так он доводит ее до начала нынешнего года.

Ферьянец: — Все равно мало. А не добавили бы вы и этот год?

Рене: — Добавить-то можно, но стоит ли включать этот год? Он же еще не кончился.

Ферьянец: — Вы правы. Так и скажу директору. Но все равно: нам придется взыскивать с Ван Стипхоута выплаченные деньги. Он, кстати, где сейчас?

Рене: — В Советском Союзе.

Товарищ Ферьянец смотрит на Рене умиленным взглядом, какому не мог научиться ни у кого иного, как только у самого Ван Стипхоута.

Ферьянец: — А впрочем, знаете, что? Не станем мы с него ничего взыскивать. Только допишите хронику за него.

И Рене вдруг понимает, что товарищ Ферьянец тоже тоскует по Ван Стипхоуту.

[22]

ПИСЬМО БЮРО РК КПС

Наконец товарищ Пандулова передает Рене для публикации письмо Бюро РК КПС коллективу завода «Тесла Орава», и таким образом он впервые получает возможность ознакомиться с текстом.

Рене прочитывает письмо множество раз — дважды в рукописи, до и после перепечатки, затем в корректуре, верстая номер в Ружомберке, и, наконец, при выходе газеты в свет, да и после выхода. И всякий раз письмо ему нравится, особенно один его абзац.

«Речь прежде всего о том, чтобы работники завода смело и решительно указывали на недостатки любого рода, невзирая на личности. Чтобы разоблачали всякую попытку зажима критики каким бы то ни было способам. Чтобы со своими предложениями по устранению недостатков систематически обращались как в заводские организации КПС, так и в ОЗК КПС. Необходимо, чтобы коллектив завода повел решительную борьбу против лжетоварищества, политики заигрывания, обезлички, расхищения народного имущества и против любого проявления неуважения к справедливым замечаниям со стороны трудящихся».

«Да-а, — думает Рене, — стало быть, вот как надо было писать — критиковать, разоблачать. Никто, конечно, не запрещал этого, но никто и не приказывал».

Действительно, никто Рене не запрещал критиковать, но никто и не приказывал. Критики и разоблачения в трудные времена все боялись. Потому-то и побоялись дать Рене письмо для публикации. Письма перестали бояться только тогда, когда дела на заводе наладились, теперь, напротив, скорей стали бояться того, как бы однажды не обнаружилось, что это письмо скрыли. Словом, выждали подходящий момент и поместили его в газете.

Но нужно ли в духе письма и на страницах многотиражки искать виновника всей неразберихи? Пустое, теперь уж это совсем ни к чему! Зачем все заново ворошить? Зачем обострять отношения? Зачем расшатывать налаженную спаянность коллектива, замораживать оживший энтузиазм, парализовать обновленную энергию?

Рене понимает всю несвоевременность этого шага. Не критиковал, не разоблачал в трудную минуту, так зачем сейчас браться за это? Не стало ведь той сложенной из ошибочек одной большой ошибки — опять только ошибочки. А значит, без толку смотреть теперь снизу вверх-так навряд ли что увидишь, ошибочки — это Рене понимает — выявляются лишь тогда, когда смотришь сверху вниз. Снова все бодры. И товарищ Пандулова ценит бодрость. И Рене, разумеется, и впредь будет писать бодро.