Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы

Эдита: — Нет.

Экскурсия кончается, Эдита уезжает.

Веселый Рене и печальный Ван Стипхоут возвращаются на завод.

На заводе дела идут, казалось бы, как по маслу. План выполняется. Еженощно тот или иной конвейер заступает в ночную, и дефицит регулярно идет на убыль. Бригады с сестринских «Тесел» уже разъехались, да и местные инженеры и техники вернулись на свои рабочие места. Большая ошибка ликвидирована, остались только ошибочки, а бороться с ними — дело уже пустячное.

Товарищ работница, где вы обретаетесь? Нужда нуждой, но и на конвейере вы нужны, может, даже еще нужней, так умерьте же чуть свои личные нужды, важнее всего — нужды общественные!

Ван Стипхоут — и тот убеждается, что за ошибочки не венчают розами. Разносит он, допустим, свежую «молнию» — «молнии» все еще выходят ежедневно, и Ван Стипхоут уже привык помогать Рене. В конце-то концов разносить «молнии» или раздавать психологические тесты — вещи не такие уж несовместимые. Итак, разносит Ван Стипхоут свежую «молнию». В «молнии» бодро-весело сообщается, что план выполняют и будут выполнять, ибо не выполнять — просто-напросто непозволительно. Бодрую «молнию» прикалывает бодрый Ван Стипхоут на деревянную стену одной из контор «деревянной деревни», а уж коли одну приколол, прикалываем рядом и другую, причем точно такую же. А как раз мимо директор — и он уже опять бодр, большая ошибка была да сплыла, теперь есть время и ошибочки замечать.

— Товарищ Ван Стипхоут, что же это вы вывешиваете одинаковые «молнии» рядом? — взрывают воздух над ухом Ван Стипхоута чешские шипящие. — Разве это не разбазаривание бумаги?

Ван Стипхоут: — Товарищ директор! Исходя из выводов наиновейших исследований в области психология пропаганды и рекламы…

Но товарищ директор уже далеко.

— Что он тебе сказал? — спрашивает Рене, незамедлительно возникая на месте происшествия.

— Похвалы удостоил, — говорит Ван Стипхоут, — но рубли будут лишь завтра.

В психологические исследования Ван Стипхоут теперь не вдается. И нельзя сказать, что он стал как бы бояться, установив, что завод — объект министерских проверок. Вовсе нет! Его просто обидели. Попросили высказать мнение, а потом, когда он его разработал и письменно изложил, — ни слова в ответ. Спрашивал, послужило ли оно делу? Не читали. Интересовался еще раз — опять не читали. Затем компетентное свое мнение он обнаружил в корзине. Теперь «мнение» лежит у них в комнате на радио — иной раз сбросит его сквозняком на пол, Ван Стипхоут или Рене поднимут его и снова водворят на место.

А ведь какую оценку он дал, какую толковую мысль подкинул — только бери и используй. «Нынешнее состояние завода следует рассматривать как эксперимент, который, надо предполагать, удастся, но пока еще не апробирован, а посему считаю, что эксперимент не вошел еще в стадию нормального течения, не стал еще техническим стандартом…» Неужели они нашли иной выход? Ну что ж, поживем — увидим!

Но Ван Стипхоут, хоть и отказался от деятельности психолога, не сидит сложа руки. Близится минута, когда ему придется вручать и написанную хронику. Так, стало быть, он ее пишет? Нет, не пишет, но со всей серьезностью готовится к этому. А готовясь, пишет рассказы. Но если рассказы уж слишком терзают его воспоминаниями об Эдите, которая отвергла его предложение руки и сердца и больше сюда никогда не приедет — пусть зря по ней не томится, он помогает Рене: и не только разносить «молнии», но и выпускать многотиражку.

Заводская газета опять входит в свою привычную колею. План выполняется. Газета бодро одобряет это, не забывая подвигнуть людей и к дальнейшему, к еще более успешному выполнению, газета дышит верой, что теперь-то уж все пойдет как по маслу. А следовательно, Рене опять может позволить себе чуть ослабить свой острый интерес к производству и направить его на явления, на которые направлять внимание газеты особенно приятно. Обломали декоративный куст? Направим внимание на декоративный куст. А не хочет ли случайно написать об этом Ван Стипхоут? Отчего ж не написать — он с удовольствием. «Каждый день являет собой дорогу на завод, приход туманным утром на работу и уход с нее в полдень, а в полуденном воздухе мы уже не можем не ощущать первого обещанья весны…» Так пишет Ван Стипхоут, и Рене чувствует, что, хоть он и поручил Ван Стипхоуту дело, которое могло бы заглушить в нем тоску по Эдите, все впустую — и строки этой статьи пронизаны каким-то грустным воспоминанием. Декоративный куст! Печальна душа того, кто оплакивает свою гибель. Печальна и иронична: «Вид того, что нас окружает, есть выражение нашей души, нашего сердца. Но кто же, товарищи, отважится строгать из собственного сердца зубочистки?»

А однажды Рене, готовящему номер к 16 годовщине СНВ^[34], товарищ Пандулова советует:

— Неплохо бы раздобыть и какие-нибудь фотографии.

— Какие фотографии?

— Попробуйте в Трстеной, в бывшем райисполкоме должны быть кой-какие снимки повстанческих мест или памятников.

Рене прислушивается к совету, через коммутатор просит в Трстеной такой-то номер. Номер не отвечает, но зато отворяется дверь, и в редакцию заводской газеты входит мужчина, которого Рене знает: это один из бывших деятелей бывшего райисполкома — Трстенский район, объединенный с Кубинским, теперь ликвидирован. Мужчину зовут Рахот.

Рахот: — Тебе чего в Трстеной?

Ясно, Рахот еще за дверью слышал, как Рене вызывал Трстеную. Положив трубку, Рене говорит:

— Нам нужны какие-нибудь фотографии в номер по случаю годовщины Восстания.

Рахот: — Какие фотографии? У нас там какие хочешь, на выбор.

Рене: — Ну, допустим, памятники.

Рахот: — И памятники имеются. Их там полная коробка, приезжай. Когда пожалуешь?

Рене: — Могу хоть сегодня.

Рахот: — Нынче я там тоже буду после обеда, давай приезжай.

После обеда прямо с завода Рене отправляется на перекресток — подцепить попутку до Трстеной. Ван Стипхоут, узнав, куда Рене держит путь, решает ехать вместе с ним. Перед Рене останавливается грузовик, груженный щебенкой. В кабине нет места, но, если они, дескать, хотят, пускай лезут на щебенку. Ван Стипхоут отказывается от такой чести, а Рене, не желая обидеть шофера, вскарабкивается и отправляется в путь один. Что ж, когда «голосуют» на пару, случается и разделиться. Машина трогает, едва Рене успевает объяснить Ван Стипхоуту, где найти его в Трстеной.

В коридорах бывшего райисполкома царит унылая атмосфера, какая бывает по обыкновению там, где все уже в прошлом. Что в этом здании будет — еще неизвестно, но известно, что было и чего уже нет. По коридорам шныряют уборщицы — тут есть что убирать, поминутно из кабинетов выкосят полные корзины старых бумаг. В кабинетах бывшего райисполкома сидят бывшие районные служащие и бросают в корзины бывшие ценные деловые бумаги.

Рене находит канцелярию, где обретается Рахот.

Рахот: — Приехал? Ну давай, давай!

Приезду Рене бывший деятель явно радуется — радуется потому, верно, что есть еще какая-то возможность поруководить напоследок, думает Рене.

Рахот: — Ну давай! Поди сюда!

Рахот усаживает Рене в кабинете с изодранными коврами и обшарпанной мебелью. Какая-то принципиальная неприютность царит в этих комнатах, размышляет Рене, да и их редакция в этом смысле не лучше. На стенах натуралистические картины. Репродукцию картины какой-то забастовки не отличишь от фотографии. Рене сидит в полуразвалившемся кресле, Рахот вышел в соседнюю комнату, но тут же возвращается, неся под мышкой коробку.

Рахот: — Вот погляди, это то, что тебе надо! Погляди, сколько тут всякого добра пропадает! Погляди-ка!

Рахот открывает коробку — и действительно, в ней полно фотографий. Рахот восторженно высыпает их на стол и поочередно, одну за другой берет в руки.

— Вот смотри, — восклицает он над фотографией мужчины на фоне лошадей, — Председатель ЕСК! Хочешь?

Рене: — Нет. Пока не надо. Может, когда и пригодится… Теперь хорошо бы что-нибудь к Восстанию.

— А если пригодится — бери, — говорит Рахот и сует Рене фотографию мужчины на фоне лошадей. — Автомобильная катастрофа, смотри, хочешь?