Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы

«Таков ответ, товарищи работницы конвейера Е, на ваш вопрос. Кто виноват? Виновных много. Почему? Именно из-за их хронического и трусливого нежелания нести ответственность. Честную ответственность за себя. И еще более честную и высокую ответственность за другого. За весь коллектив, за завод, за все, что на нем происходит, что близко каждому и во что каждый из нас не только вправе, но и обязан вмешиваться».

Рене с наслаждением перечитывает свой детектив. Наконец-то он им покажет, всем этим лгунам и трусам, которые до сих пор водили его за нос… Но ведь и он мало чем отличался от них. Такой же лгун и трус. Но теперь прозрел. Наконец. Был бы здесь Ван Стипхоут, вот бы удивился! А понравился бы ему этот детектив? Не вставил бы он этакое недостающее словечко?

Рене задумывается, а потом подправляет последнюю фразу:

«И еще более честную и по-коммунистически высокую ответственность за другого».

Теперь с любой точки зрения все в порядке.

[23]

ПРОГУЛКА РЕНЕ

Праздничное чувство наполняет Рене после написания детективной повести. Он и не предполагал, что заводскую газету можно создавать с не меньшим удовольствием, чем хорошую поэзию. У него теперь то же состояние, что и у тех, кто наверстывает план: и у него в газете дефицит, и он пытается его устранить. «Теперь я буду выпускать самую лучшую многотиражку на свете, — скромно говорит себе Рене, — да, собственно, я уже приступил к этому. Уже не мечусь по заводу, словно муха, что бьется о стекло. Не зря провел я здесь девять месяцев: nomen omen^[41], мое имя, Рене, означает «возрожденный», и я, написав детектив «Кто виноват?», тоже, пожалуй, возродился. Конечно, великие преображения — сплошное надувательство, — корректирует он себя мысленно. — Я неизменно все тот же, просто набрался знаний и стал знатоком».

И вот однажды ноябрьским вечером Рене решает проверить — так ли это, в самом ли деле он стал знатоком.. Да, разумеется, стал. В большой заводской зал типа Zeiss-dividag он может войти, оставив позади проходную и двор, через любую из трех дверей в передней стене. И он не заблудится, нет! Чаще всего он входит через эту, правую. Весь зал по внутреннему периметру застроен многочисленными конторами. Вдоль передней стены — конторы руководства, отдела кадров, редакция и тому подобные помещения. Если идти вдоль левой боковой стены, по левую руку — контора технического отдела, напротив — склады. Параллельно конторам, притулившимся к передней и боковым стенам, в передней части зала выстроена так называемая «деревянная деревня». В этих конторках с деревянными перегородками, без потолка, трудятся конструкторы, технологи, снабженцы, здесь и техническая библиотека, и выставка товарных образцов, и еще кое-что, но Рене сейчас здесь не задерживается, он направляет путь в производственные цеха. Это те помещения, откуда постоянно доносится музыка, где работает множество женщин, куда Рене в первые дни пребывания на заводе влекло со страшной силой. Сразу же за «деревянной деревней» помещаются ПТУ и отдел измерительных приборов, контора руководства производственного сектора и отделы технического контроля. И вот знаток заводских дел Рене уже в производственном цехе. Как же здесь все изменилось за эти девять месяцев!

Когда он пришел на завод, здесь работал только один транспортер, или, как чаще говорят, конвейер. Неделя за неделей он имел возможность наблюдать, как рабочие слесарной мастерской монтируют один конвейер за другим и как вслед за тем или иным конвейером прекращает существование тот или иной участок: все постепенно переходило на поток. Слесаря особенно не занимали его воображения. Работа у них неприметная: смонтируют, бывало, конвейер — он и сообщит в газете о том, что, дескать, на такой-то конвейер перешел такой-то участок. Но основное его внимание всегда было направлено на тех, кто «перешел», — ведь это у них возникали трудности. А те, что сдавали конвейер в срок и брались за следующий, воспринимались как нечто само собой разумеющееся. Только когда — в период всеобщих неполадок — начинал вдруг барахлить и новый конвейер, тогда и о них вспоминали, но случалось это редко. Лишь теперь, задним числом, Рене стал понимать, какие это были нужные люди. Ведь конвейеры повышают производительность одного и того же коллектива по меньшей мере на двадцать пять процентов. Если б строителям конвейера не везло так же, как и создателям нового телевизора, как бы тогда обстояло дело с выполнением плана? Сегодня уже работают конвейеры В, Г, Д, Е, И, К. Конвейер К ближе всего к передней стене завода, конвейер В — самый дальний от нее. На конвейере В производят ВЧ-блоки. Теперь уже Рене знает, что их еще называют ПТК, или гетеродин, или блок настройки, но каждое из этих названий обозначает одно и то же. Конвейеры Г и Д подготавливают шасси для конвейеров Е и К. Занятное совпадение, думает Рене, конвейер Г назван так лишь потому, что Г в алфавите между В и Д, — и в то же время называют его и гальваническим. До недавнего времени, когда алфавитный порядок еще не был так отчетливо выражен, Рене думал, что конвейер Г (его смонтировали среди первых) образован от слова «гальванизация», Д — от слова «диод», В и К — вообще неведомо от чего. Конвейеры Е и К концевые, в конце каждого из них выходной контроль, а за ним уже коробка, куда упаковывается готовый телевизор. На конвейере К работает Ева. Все это отделение называется цехом номер 1 или производственным цехом, но достаточно сказать лишь одно слово «производство». Вдоль всего «производства», прижавшись к боковым стенам, располагаются и другие интересные службы: слева, например, «скорая помощь», красильный и инструментальный цеха — последний уж совсем в левом заднем углу, и этим совершенно особым миром управляет старый его знакомый Навратил. А что на другой стороне, ну, скажем, напротив красильного цеха? Экспедиция. Но Рене идет по центру зала. Из производственных помещений он попадает в заготовительный цех, цех номер 2. В начале его, у самого края за сетчатым ограждением, — участок сборки мелких деталей: здесь каждая работница производит отдельную деталь, а иную деталь — две-три работницы, а бывает, одна работница — две-три детали. Такое производство нельзя перевести на конвейер, участок мелких деталей таким навсегда и останется. Рядом отдел входного контроля. А совсем сзади, в отдельном помещении, грохочут двухходовые прессы и другие замысловатые машины. За выполнение трудовых задач здесь отвечает другой старый знакомый Рене — мастер Трнкочи. Здесь, к примеру, штампуют и пресловутые маски. К задней стене завода также прилегает ряд помещений. В одном из них помещается отдел оформления. Товарищ Пандулова — не только главный редактор заводской газеты, но и заведующая сектором пропаганды и в этом качестве руководит здесь еще двумя своими подчиненными: старым живописцем Клайнайдамом и художником-оформителем Мишо Баником, братом Ангелы Баниковой. Клайнайдам за небольшое месячное жалованье пишет оравские пейзажи, которыми украшены все конторы, в том числе и кабинет директора. Иной завод за каждую такую картину заплатил бы, возможно, и трехмесячное жалованье Клайнайдама, а он каждый месяц пишет по десять картин — и, в сущности, безвозмездно. С того дня, как дежурный охранник увидел живописца спящим в отделе, старик лишился права работать с четырех утра до полудня. Иногда Рене заставал в отделе одного Мишо Баника, и тот никогда не упускал случая указать ему на какой-нибудь холст и спросить: «Ну скажите, вам это нравится? Да возможно ли такое? Лицо одним пятном, совершенно невыписанное!» «Да, — думал Рене в эти минуты, — не иначе как то же плевое отношение, что и у техника Тршиски к инженеру Годковицкому. Надо же, и здесь этот закон действует с одинаковой силой». Со временем Рене с Мишо Баником подружились, и когда, случалось, Рене вечером пропускал рюмочку, а утром клевал носом, то приходил в отдел оформления и воскрешал дурную привычку старого живописца. Он укладывался на скамейке, а Мишо Баник закрывал дверь и вместе с Клайнайдамом работал уже в абсолютном молчании — живописец над пейзажем, а Мишо над каким-нибудь лозунгом, который должен был приветствовать 1 Мая или ускорить процесс кооперирования Верхней Оравы; и Рене уже в полусне иногда чувствовал, как кто-то — а это был Мишо Баник — кладет ему под голову несколько сложенных флагов, если он сам забывал положить их. Проверочных визитов товарища Пандуловой Рене мог не опасаться: услышав ее стук, Мишо прежде всего будил его, а когда она входила, они уже вместе успевали склониться над лозунгом. «Что вы здесь делаете?» — спрашивала она. «Лозунг делаем», — следовал ответ, на что она говаривала: «Гм-гм». А иной раз и добавляла: «А почему вы закрываетесь?» Но ответа уже не получала. Да, действительно, многих здесь теперь Рене знает, о многих мог бы написать стихотворение или очерк, а о Милане Храстеке, певце и танцоре, руководителе ансамбля «Ораван» и одновременно завотделом воспитания кадров, — целую книгу или по меньшей мере рассказ. О том хотя бы, как на празднике сторонников мира, на котором ансамбль «Ораван» выступил после обеда, Милан Храстек не пожелал уйти со сцены даже вечером, когда была уже совсем другая программа, и один, лишь с гармоникой, соревновался с целым джаз-бандом. Или о том, как он время от времени захаживал к Рене и говорил: «Еду на фестиваль в Вы́ходную… там весь мой репертуар уже знают, напиши чего-нибудь новенькое!» — «Мне, что ли, прикажешь засорять сокровищницу народного творчества?» — отбивался Рене, но Храстек бывал непреклонен: «Если напишешь ты, будет как народное, никто и не догадается, а работы тебе — раз плюнуть!» И Рене, не устояв перед лестью, написал для него чуть ли не целую серию строф на женские имена — у Храстека исконно народными были лишь две строфы, а Рене добавил к ним еще с дюжину, ну, к примеру, «Дорку»: «Полюбила б меня Дорка, я бы с нею хлеб делил, ох, девку б мякушкой кормил, сам жевал бы одну корку». Выпадала из этой серии лишь Ольга: «Полюбила б меня Ольга, мы б пошли на сеновал, ох, на нее глядел бы только, даже б губ не целовал». Ольга — имя для народной песни чересчур «благородное», но Храстек был доволен, ему и оно казалось народным, и, возвращаясь из Выходной или откуда-нибудь еще, он обычно докладывал: «Понравилось. А потом, хоть я и говорил всем, что это ты для меня сочиняешь, никто не верил». Напишет ли Рене когда-нибудь обо всем этом, и прежде всего о Еве и Ван Стипхоуте? Или уедет отсюда и этак лет через двадцать все, что знает о здешних людях, забудет, а попытавшись вспомнить, лишь убедится, что прошлое и впрямь уже безвозвратно кануло в Лету? Но сегодня Рене об этом еще не задумывается, сегодня у него иные заботы, а времени мало: он газетчик общезаводского масштаба, который почему-то так болеет душой за выполнение годового плана, что ведущим руководителям есть чему у него поучиться, чтобы болеть за дело еще больше.