Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы

Рене: — Нет, спасибо. Нету ли тут у вас какого-нибудь памятника или чего-то в этом роде?

Рахот: — Чего-нибудь да найдется. Первое мая.

Рене: — Этого года?

Рахот: — Прошлого. Глянь, аллегорическая колесница.

Они перебирают фотографию за фотографией, но ни на одной нет того, что нужно Рене. Он берет еще одну-две впрок, и все. Разочарован, но виду не подает.

Рахот: — Ну как? Помог тебе?

Рене: — Помогли, спасибо.

Рахот: — Вот видишь! Приходи еще как-нибудь. Где-то тут должна быть еще одна коробка, только не знаю где. Приезжай, найдем.

Рене: — Если что-нибудь понадобится, обязательно приеду.

Рахот: — Добро! Говорил же тебе, что найдем обязательно. Запросто приезжай.

Рене выходит из бывшего райисполкома, собираясь у подъезда подождать Ван Стипхоута, но в этом нужды нет: Ван Стипхоут тут как тут.

Ван Стипхоут: — Порядок, царь? Раздобыл памятник?

Рене: — Черта с два.

Ван Стипхоут: — Тогда пошли в гостиницу «Рогач», выпьем по этому случаю! — Ван Стипхоут хорошо одет, пожалуй, даже торжественно. Только теперь Рене понимает, почему прозаик отказался ехать на щебенке.

А в «Рогаче» Рене, к изумлению своему, видит Рахота, сидящего за столиком еще с двумя мужчинами.

Неужто наловчился быть на двух заседаниях разом, или как? Скорый на ногу человек. Рахот тоже замечает Рене.

— Ты еще здесь? Ну давай присаживайся! И ты садись, психолог!

Рахот, несомненно хорошо знающий обоих, представляет их:

— Товарищ Рене, редактор из Нижней! А это психолог. А это коллеги, товарищи по работе! Ну, что будете пить?

Рене предоставляет Ван Стипхоуту сделать выбор первому, полагая, что тот выберет для себя водку и пиво, а тогда уж и он, Рене, выберет водку и пиво, но его друг, выбирает нечто совершенно иное:

— Давай памятник, товарищ Рахот!

— Мы уже искали, — опережает ответ Рахота Рене, поскольку натиск Ван Стипхоута кажется ему неуместным: получается, будто он, Рене, нажаловался. — Ничего не нашли.

— Что ж, поищем еще и найдем, — говорит товарищ Рахот, и Рене полагает, что на этом поставлена точка. Ан нет!

— Давай памятник, товарищ Рахот! — говорит Ван Стипхоут снова и вытаращивает на товарища Рахота глаза — как бы гипнотизирует его.

Загипнотизированный Рахот все еще пытается отвертеться.

— Где я тебе его возьму?

Ван Стипхоут: — Давай памятник, товарищ Рахот, давай, давай, давай!

И вдруг лед трогается — Рене даже не удивляется… Ван Стипхоут уже не раз демонстрировал нечто подобное. А товарищу Рахоту натиск Ван Стипхоута явно по душе — он ведь и сам не прочь устраивать подобные натиски, черт побери, разве один сельхозкооператив организовал он таким же макаром? Товарищ Рахот обращается к коллеге-работнику по правую руку:

— Товарищ редактор ищет какой-нибудь памятник, у тебя ничего эдакого не найдется?

Коллега-работник по правую руку — активист ГНК^[35].

— Какой памятник? — спрашивает он.

Рене: — Мы готовим номер к Восстанию и хотели бы дать какие-нибудь виды повстанческих мест или памятников павшим героям.

Рене при необходимости уже умеет говорить о себе во множественном числе. Коллега-работник ГНК и другой коллега-работник — старшина КНБ^[36] — задумываются. Ван Стипхоут на минуту оставляет их в таком состоянии, а потом нарушает эту задумчивость:

— Ну как, товарищи, памятники имеются?

— У меня есть одна фотография, как я стою в почетном карауле, — говорит старшина.

— Ну так давай! Давай памятник! — восклицает товарищ Рахот. Точь-в-точь как если бы воскликнул Ван Стипхоут. У Рене вдруг создается впечатление, что эти двое даже внешне похожи друг на друга.

Ван Стипхоут: — Давайте памятник, товарищ, да-да, давайте!

Старшина: — Но у меня его с собой нет.

Рахот: — А где он? Дома?

Старшина: — Дома.

Рахот: — Сбегай! Принеси товарищу редактору!

Работник ГНК: — Вот-вот, сбегай!

Рене: — Да не обязательно сейчас.

Рахот: — Нет-нет, пускай сбегает.

Старшину, впрочем, трудно упрекнуть в нелюбезности: он с готовностью поднимается и бежит во все лопатки. Рахот смеется. А работник ГНК, также смеясь, замечает:

— Небось рад до смерти, что попадет в газету!

И Ван Стипхоут смеется: — Ги-ги-ги, товарищ, вам же завидно!

В самом деле, старшина рад-радехонек. Возвращается запыхавшийся, но сияющий. Рене кажется, что, кладя на стол фотографию, он даже чуть покрывается краской. Верно, не знает, что на клише фотография намного уменьшится и его, старшину, и без того на снимке едка приметного (фотографировали-то издали, чтоб уместился большой памятник), совсем видно не будет. Уж лучше не говорить ему об этом, не расстраивать, хотя Рене с удовольствием употребил бы в этой компании слово «клише», очень было бы кстати.

Рахот: — Вот так-то надо содействовать нашей печати! Это под Галечковой, правда?

Старшина: — Под Галечковой.

Работник ГНК: — Да, конечно, под Галечковой.

Ван Стипхоут: — Ну, разуме-е-ется, это под Галечковой, товарищи! — И тут же поворачивается к Рене:

— Вот видишь, царь! Добыл памятник, да еще с почетным караулом!

И пока Рене всячески благодарит старшину, Ван Стипхоут возглашает:

— Меню!

И тут Рене осеняет мысль, отчего минуту назад ему показалось, что здесь два Ван Стипхоута!

Да ведь оба они — французы.

Рахот: — Parlez-vous français?^[37]

Ван Стипхоут читает первую строку из «Зоны» Аполлинера:

— À la fin tu es las de ce monde ancien!^[38]

Товарищ Рахот — без ума:

— Ты когда последний раз был во Франции?

— Ги-ги-ги, мосье Рахот! — восклицает Ван Стипхоут, словно только что вернулся из Франции. А затем, погрустнев, тихо добавляет: — Я еще никогда не был во Франции, никогда.

Рахот: — Ну это ты брось! Скажи по правде, когда в последний раз был во Франции?

Рахот обращается к Рене:

— Он же был во Франции, так ведь?

Рене приходится подтвердить, что Ван Стипхоут сказал правду, ибо бывают и такие минуты, когда Ван Стипхоут хочет, чтоб подтвержденным было именно то, что случайно оказалось правдой.

— Нет, в самом деле он никогда не был во Франции.

Ван Стипхоут чувствует, что сейчас самое время продекламировать и вторую строку из «Зоны»: — Bergère ô tour Eiffel le troupeau des ponts bêle ce matin!^[39]

Рахот — Рене: — У него великолепный прононс!

Ван Стипхоут: — А вы откуда, откуда же, мосье Рахот, откуда владеете?

И товарищ-мосье Рахот впадает в ностальгическую задумчивость, словно предается чудесному воспоминанию, каждая подробность которого незабываема:

— Я там родился.

И не дожидаясь, потребует ли кто доказательств или нет, сам по доброй воле вытаскивает из кармана какую-то бумагу, скорей всего метрику; бумага, того и гляди, рассыплется — наверное, уже долгие годы он носит ее при себе, долгие годы демонстрирует.

— Вот погляди документы, видишь? Тут написано: Paris. И здесь: Rue!

Товарищ-мосье Рахот произносит французские слова так, как они пишутся. Он явно не владеет французским! А стало быть, и не может судить, какой у Ван Стипхоута прононс, но полагает, что хороший. Он родился во Франции, наверное, во времена кризиса, когда родители подались туда за куском хлеба, размышляет Рене. А вернулись оттуда, когда товарищ Рахот был еще совсем маленьким, и ничего общего, кроме этой метрики, с Францией у него не осталось. Но благодаря этой бумажке — что будешь делать — товарищ Рахот питает особые чувства к французам. И питает особые чувства к таким людям, как Ван Стипхоут, которые хотя и не французы, но тоже питают особые чувства к французам. Ван Стипхоут понимает товарища-мосье Рахота с полуслова, чувствует даже, что сейчас творится в его сердце. Глаза у Ван Стипхоута увлажняются от умиления. Он встает и говорит:

— Мосье Рахот! Я еще не был во Франции, но именно сейчас туда собираюсь! Передам от вас привет! Обращусь к французам от вашего имени!