Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы

Рене берет недельный отпуск, едет домой в Жилину и пишет длинную патетическую поэму.

В поэме он воздает хвалу трудовому порыву — ведь и работа над поэмой, он ощущает, как, в общем-то, приятен труд. Работа в заводской многотиражке, к которой он все-таки принуждает себя, не вызывает, конечно же, подлинной творческой радости. А как приятно писать ночью! То, что виделось, из окна до сумерек, куда-то внезапно исчезает, работаешь, работаешь, и вдруг все опять становится зримым — светает. Стало быть, о своей работе и а работе ночных смен Рене может писать синхронно. Он пишет, например:

Там

в стороне завод под крышею стеклянной

как дерево что вдруг

от твоего окна уходит

когда стирая очертанья ночь все

близкое отодвигает вдаль когда уже три

(Здесь Рене изысканно ломает строку, чтобы думалось, будто три часа ночи, сейчас и правда три часа, однако, читая дальше, понимаешь, что здесь имеется в виду и нечто другое.)

месяца как нескончаемым потоком шел брак

и дерзкие мужи

восстав внезапно поднялись

в ночные звездами рассвеченные смены

дно воздымается

и извергает все на бе́рег

и вспять отходит

и снова на́ берег

и снова вспять

и вспять

на бе́рег

(Рене в восторге, как повторением строк и постепенным их сокращением ему удалось передать ход борьбы рабочих «Теслы Орава» с трудностями — вплоть до того момента, когда снова стал выполняться план.)

Когда последнее окно в ночи

сольется с тьмой а на рассвете

(Ах, размышляет Рене, какие порой возникают забавные двусмысленности. Вот это, например: «в ночи соль льется», однако ж кто так прочтет?)

далекое подступит близ и дерево

что ночью удалилось от твоего окна и ты

уж думал что навеки с ним расстался

усталое приходит вновь с зеленой птицей

(Зеленая птица — символ этого прекрасного стихотворения, которое я сейчас написал, думает Рене. А что, если раззадорить собратьев по перу и именно сейчас, когда я написал такое прекрасное стихотворение, скромно сказать, что это еще ерунда, что я напишу стихи много-много лучше?) И Рене пишет дьявольски дерзкую строчку:

О если б однажды я выразил это стихами

Всю последнюю неделю июля Рене работает над поэмой и, закончив, несколько раз прочитывает ее. «Вот чудеса, — думает он, — я ведь особенно даже не стремился к тому, а моя поэма совершенно естественно ратует за идеалы нашего социалистического бытия». И Рене убеждается, что пишет он не по-другому, а так же, как и писал прежде, — столь же хорошо. Даже поклоннику из Сушиц не в чем будет его упрекнуть! Разве что в пафосе.

Но пока Рене работает над поэмой, разверзаются хляби небесные, и по радио наш поэт узнает, что началось наводнение. Даже в городе, в котором он живет и пишет, Ваг выступил из берегов и затопил Седлачков сад. Рене недосуг сходить туда посмотреть, но он не сомневается, что существует таинственная связь между его творчеством и наводнением. Может, к наводнению и он каким-то образом причастен. Обычно, когда он создавал нечто выдающееся, ливмя лил дождь. В нескольких строках поэмы он касается и наводнения.

Однако в «Тесле Орава» — Рене об этом ничего не знает, зато знает Ван Стипхоут — наводнение не вызывает таких поэтических радостей. Выполнение плана, которое, казалось бы, двинулось полным ходом, из-за наводнения вновь застопорилось. Потоки унесли несколько мостов, и женщины из многих деревень не могут попасть на работу. Вышедшая из берегов Орава затопила отдельные помещения: там работают в галошах. Упорные ливни выявили все прорехи в крыше и некоторые цеха заливает дождь: там работают под зонтиками. Ван Стипхоуту кажется, что эти факты могут заинтересовать Рене, да и кроме того, он без Рене смертельно скучает. На перекрестке он останавливает первый попутный грузовик, который — вот удача! — уносит его прямиком в Жилину. В Жилине, правда, грузовик останавливается не в самом подходящем месте, хотя и близко от обиталища Рене, — в большущей луже. Однако лучшего места, пожалуй, не найти: вся Жилина — большущая лужа. Ван Стипхоут понимает это, вздыхает и, раз иной возможности не предвидится, бодро ступает в воду.

Минуту спустя в квартире Рене раздается звонок, и Рене спешит открыть дверь. И что же он видит? На пороге стоит кентавр. От талии вверх — это европеец в красном тузексовом свитере, как две капли воды похожий на Ван Стипхоута. От талии вниз — глыбища грязи.

Кентавр умиленно улыбается Рене и говорит голосом большой птицы:

— Царь, царь, да брось ты наконец эту писанину! Потоп ведь!

[20]

ЕВРОПЕЕЦ

О, разгар северного лета! Недаром коренные жители говорят, что если сразу не заметишь его прихода, так только и увидишь, как оно, окутавшись туманами, уходит.

В тот год, однако, лето разгоралось медленнее обычного, после половодья настало новолуние и чудесные дни, полные свадебных хлопот.

Далась же всем эта погода, думает Рене, наблюдая, как народ валом валит на Оравскую плотину. И не только туда. Из Тврдошина отправляется человек тридцать экскурсантов насладиться девственной природой пока еще не освоенных строителями дач холмистых окрестностей Оравиц. Среди экскурсантов и выпускница школы Ева, ее родители и братик, здесь и Эдита с родителями, прикатил и ее двоюродный брат из Братиславы, который уже успел влюбиться в кого-то другого. А хоть бы и не успел — Рене и Ева все равно уже зашли далеко-далеко в дебри человеческих отношений. К экскурсии присоединилось и множество родственников-тврдошинцев, ибо она одновременно играет и роль двух свадебных путешествий. Большая часть экскурсантов, как и подобает истым паломникам, устраивается в заброшенном шалаше. А тем, кто в шалаш не помещается, приходится довольствоваться палатками вокруг шалаша — среди таких и наши герои.

Итак, претворилась в жизнь давняя мечта Рене: он посещает райские уголки этого чудесного края, и притом не в одиночку. Однако любителем природы он все равно не становится. Выйдя поутру из палатки, где провел всю ночь на одном боку, ибо принять иную позу между лежащими молодыми людьми разного пола не представлялось возможным, он заносит в записную книжку знаменательную фразу: «Хотя природа и прекрасна, спать все же необходимо».

А Ван Стипхоута одолевают чувства совсем иного свойства. Среди молодых обитателей палатки — ни Евы, ни Эдиты здесь, разумеется, нет — он спит дольше всех, ибо он везде спит хорошо. Проснувшись наконец и выйдя из палатки, встречает Эдиту и — неумытый, всклокоченный — внезапно просит ее руки. Это одна из последних возможностей остановить нежелательный ход событий — Эдита, уже распрощавшись с работой крановщицы, из Оравиц едет в Братиславу, а из Братиславы — в Прагу. В Нижнюю она уже не приедет так скоро, и кто знает, может, вообще уже никогда не приедет. Так с какой же стати в такой ситуации ей говорить Ван Стипхоуту свое «да»?