Современная чехословацкая повесть. 70-е годы

Короткое письмо тети Марии, одно из тех, что изредка забредут в этот дом, ложится на телевизор, а Божена выходит из кухни. Ей хочется проветриться, и за калиткой она сворачивает к старому саду. С детства это ее любимое место. Надо пройти метров двести по улице, обогнуть кладбище, что на другой стороне, за огородами, и направиться к неглубокой лощине, затерявшейся между полями и пашнями.

В саду растут яблони, груши, кое-где быстрицкие сливы, несколько ореховых деревьев. Возможно, когда-то здесь были и абрикосы, и черешни, и сливы-ренклод, но все это наверняка давно погибло, потому что деревья в саду ужасно старые. Сад этот называют общественным, у него около тридцати хозяев, оставляющих свои полувысохшие и одно за другим гибнущие деревья на произвол судьбы: пусть плодоносят, пока могут, а когда совсем высохнут — их спиливают на дрова. Уже и сейчас деревья сильно поредели: одни стоят на плоском месте, другие разбежались по склону, и бродить меж ними очень приятно.

Нигде Божена не чувствует себя так привольно. Ни заборов, ни оград, ходи где вздумается и сколько вздумается, совсем как в лесу. Но на этот раз деревья ее не интересуют. Если бы она больше их замечала, могла бы угадывать возраст, строить предположения, сколько какое еще выстоит. Живут тут на отшибе, словно старики, у которых нет ни детей, ни внуков. И тетя Мария будет так жить под старость. Но образ тети Марии никак не вяжется с мыслями о том, что с нею будет, когда она не сможет работать и начнет терять здоровье и силы. Наверняка найдет выход, как всегда, И, уж конечно, никого из семьи обременять не станет…

Тут Божена вспомнила, что мать посылает ее в больницу к отцу, а потом сразу, как бы перелетев через поля и леса, увидела себя в городке под Татрами. В том городке, где живет тетя Мария. Нет, нет, сейчас о такой поездке нечего и мечтать — не время. У тети Марии она проводила свободные, беззаботные дни каникул. Дважды гостила у нее. Теперь все иначе, сложней. Не может она вот так просто сказать матери:

— Я бы поехала к тете Марии. Больше всего мне хочется туда…

Нет, моя дорогая, поедешь как миленькая к отцу и брату! Хоть ненадолго вернешься в город, из которого недавно сбежала. Это для тебя единственная возможность. Поедешь ради отца и ради себя. Поездка важна для вас обоих — оба вы не в порядке, и от этой поездки многое зависит.

Под деревьями уже что-то зеленеет. Робко и бледно. Травы, которая выстелется под ногами плотным, густым ковром, еще ждать и ждать. Но трава и сад спокойны: всему свой черед, могучий закон роста никогда не подводит. Раз корни в земле, остальное — вопрос времени. Какая чудесная простота! Божена чувствует, как что-то в ней поколебалось, хотя ноги крепко стоят и послушны ее воле.

Кто идет, когда-нибудь должен достигнуть цели, дойти. Но здесь можно дойти лишь до конца сада и вернуться домой с ощущением, что это были шаги в никуда, а не настоящие, значительные шаги, помогающие сдвинуться с мертвой точки и, главное, способные что-то изменить.

Божену охватывает тихое отчаянье. Оно настигает ее на обратном пути среди деревьев. Как-то невзначай Божена затужила по телятам, живым, нуждающимся в ее помощи существам. Это хоть какая-то программа и цель, пусть только на сегодняшний вечер. Пожалуй, ее хватило бы на месяцы и годы, если бы она жила тут одна, без постоянного ощущения, что кто-то за нее тревожится. Что она должна ложиться и вставать с грузом этого чужого беспокойства, с которым нельзя не считаться, и с мечтой поскорее от него избавиться… Ей кажется: все идет нормально, иначе и не бывает. Во всем мире, да и тут, вокруг нее, работа, как и всякая прочая деятельность, разделена на особые клеточки. Мало работать — нужно еще попасть в свою клеточку, иначе твоя работа всем представляется странной, не подходящей для тебя и словно бы ненужной.

Надо искать эту клеточку, найти и — прыг, прямо в нее!

Но где она? Где ее искать? За какими окнами и дверьми? В каком направлении идти, какое принять решение?

Из просеки на краю сада выскочил заяц. Остановился, осторожно повел во все стороны носом. Божена тоже застыла, чтобы не спугнуть его. Потом заяц тихонько шевельнулся, опустил нос к самой земле — нюхает, ищет одному ему ведомую тропку, которая приведет его к ближайшей и, безусловно, очень важной для него остановке где-нибудь среди широких привольных просторов.

9

Вечером около девяти винный погребок полон, как бокал, в который больше уже не нальешь ни капли.

Чтобы полный бокал не расплескался, поверхность должна быть спокойной. В погребке говор, песни, пестрая смесь голосов и звуков создают впечатление, будто среди этих стен все беспрерывно переливается, волны сталкиваются, плещутся, шлепают о края, точно в бассейне. Пловцы тут как бы привязаны к столам и табуретам, однако этот гудящий водоворот исходит именно от них. Они — в нем, и они его создают, но иногда кто-то из них может выключиться из этого коловращения и с любопытством созерцать его со стороны.

Один, к примеру, перестает обращать внимание на людей, раскрывающиеся рты, голоса, а лишь как зритель исследует форму и сущность больших и малых предметов во всей их материальности. И тут до него доходит, что тот, кто обставлял этот погребок, задумал его наподобие гигантской бочки, которая должна простоять десятилетия. Бочки из прочного, надежного дерева, для долговечности схваченного железными обручами. Всюду — грубые деревянные столы и тяжелые табуреты. Массивные металлические декоративные решетки, тяжелые подсвечники, и лишь бокалы — из хрупкого стекла. Смотрит такой неожиданный наблюдатель вокруг и убеждается: а ведь и верно, погребок создан, чтобы выстоять годы, выдержать, не дрогнуть, не рассыпаться от самых буйных криков и пенья, самых здоровенных локтей и кулаков. Вслед за сегодняшними посетителями придут другие, потому что вина хватает, и каждому должен быть по душе погребок, крепкий, как скала, надежный, как столетний дуб…

Божена Земкова так не рассуждает, ибо это взгляд слишком мужской и, чтобы к нему прийти, нужно чаще, чем она, посещать заведения, где пьют вино, ведут шумные разговоры и веселятся под музыку или без оной. Но и она раскраснелась. В ее лице проступило что-то более естественное и грубое, глаза влажно заблестели. Божена весомее и материальнее ощущает свое тело, оно оживляет окружающую обстановку, как цветок оживляет луг. Ей тут вовсе не плохо, после тихого однообразия деревни она вдруг почувствовала себя какой-то иной, более взрослой, раскованной и, право же, хоть и не слишком, но все-таки приятно ошеломлена этим. Кое о чем она забыла — и не только под влиянием вина: мир распахнул перед ней нечто новое, доселе мало познанное и, пожалуй, такое, от чего она раньше отказывалась. Ей совсем не хочется петь или громко говорить, скорее она убаюкана непривычной и не лишенной приятности атмосферой.

Недавнее путешествие на поезде в сравнении с этим кажется чем-то уж очень суровым и реальным, что человеку приходится терпеть поневоле. А тут она словно лежит на мягком диване, так ей привольно и удобно, а главное — не надо ломать голову над всем, что было прежде. Вот хотя бы сегодня, с утра, когда она вышла из дому. Ведь поездка к отцу была поначалу обязанностью, необходимостью, а не приятной сменой обстановки, которая создает бездумное, прогулочное настроение.

Когда мать вернулась с утреннего кормления, Божена уже собралась. Взять сумку и идти. Но до отхода автобуса оставалось еще сорок минут, а в кладовке с вечера лежала ощипанная индейка.

— Отец скажет, кому ее отдать, — говорит мама и берет птицу в руки.

— Что же, мне остановить врача в коридоре и сунуть ему индейку? — противится Божена со все возрастающим раздражением.

— Занесешь к нему в кабинет, а то и домой! Сама увидишь, как лучше…

— У больничных врачей нет отдельных кабинетов! А домой не пойду ни за что на свете! За кого ты меня принимаешь?

Спор был короткий, но довольно резкий. Матери казалось, отдать индейку врачу или даже главному врачу легче легкого. Это наверняка не первая индейка, которую он получит… Отец скажет, что и как.