Мать ветров (СИ)

— Ты меня читаешь безо всяких тайных колдовских знаний, — усмехнулся Шалом. — Да, я думаю о Герде. И отчетливо вижу ее в поле и на болоте, в лесу и на склонах гор. Герда с ее природной силой оборотня могла бы стать моей ученицей и даже научить меня тому, что ведомо лишь животным.

— Однако?

— Однако пожелает ли она выбрать эту стезю? Девочка натерпелась насилия и от отчима, и от Георга, — чародей аккуратно укрыл собранный материал рогожей, понимая, что сегодня работа не задалась, и пересел поближе к любовнику. Затормошил расшалившегося Фенрира и растерянно промолвил: — Признаюсь, Эрвин, мне иррационально страшно. Я боюсь предложить ей работу со мной... Когда-то я уже завлек в свои сети одну девушку.

— Боишься того, что после издевательств Георга она легко воспримет любое доброе внимание и согласится стать твоей ученицей просто из чувства благодарности, — откликнулся менестрель, тихо трогая струны лютни.

— Да. Надо бы повременить, присмотреться к ней...

— Когда Зося решит, что она готова прийти к нам... Ты хочешь новую песню?

— Балладу? — Шалом гибко потянулся и успел напоследок потрепать щенка по загривку, прежде чем тот мохнато выкатился наружу.

— Скорее, заклятие, — поправил Эрвин и негромко запел, вторя перешептыванию веток в костре и завораживающей пляске бликов на стенах пещеры.

Во пыли дорог оставляй следы,

По дороге рви радуй-глаз цветы,

Да душистый цвет, да цветы-огонь,

Одного цветка только ты не тронь.

Пусть невзрачен он будто сор-трава,

Как учуешь — в миг полыхнет глава,

Как укусишь лист или белый цвет,

Так оставишь ты ясен белый свет.

Ту траву себе чародей возьмет,

Как летать ему да придет черед,

Как услышит он черной крови зов,

Как захочет он напустить любовь.

Протянула ель в полдень черну тень,

Для меня настал самый черный день.

Зарыдал о мне белокрыл шипун,

Увидал меня седовлас колдун.

И задумал он ворожбой манить,

И любви сплести ядовитой нить.

Трижды семь ночей у дороги ждал,

Гориглав-травы в полночь он нарвал.

Изловил ветра на семи холмах,

Иссушил листву на семи ветрах,

Да сварил ее на слезе вдовы,

На росе луны, под крылом совы.

И отвар он дал паукам испить,

И сплели они гориглава нить.

Засмеялась выпь, заскрипела ель,

Паутиной той застелил постель.

В трижды семь кругов обошел он дом,

Рядом ведьмин круг воспылал огнем.

И в огонь колдун, не боясь, идет,

Невредим на свет выбегает кот.

У того кота шерсть белым-бела,

Антрацит в глазах, на душе — зола.

И мурлычет он, предлагая кров,

И ко мне летит проклятущий зов,

То ли ветра стон, то ль предсмертный вой,

А в ответ моя закипает кровь.

Я пойду рекой, да сорву рогоз,

Да ручьи пролью напоследок слез.

Позади река, позади простор,

Впереди черно, чародея бор.

Только мне легко, и дурманит яд,

Не свернуть с тропы, не уйти назад.

Раскричалась выпь, расскрипелась ель,

Позови меня на свою постель,

Оправдай сполна слово злой молвы

И позволь испить гориглав-травы.

Предо мною крест из семи дорог,

Трижды проклят дом. На его порог

Зазывает кот. Слышу скрип петель,

Вижу свет-огонь от семи свечей.

Чародеем кот обернулся вновь,

Ворожбу повел на мою любовь.

На постель повел, что белым-бела,

Ведь на ней цвела гориглав-трава.

А в глазах его да черным-черно,

А во мне его проросло зерно,

А уста его слаще ста медов,

Плеть в руке его — девяти хвостов.

А в устах его расцветает яд,

Кровь течет моя, не уйти назад.

Не хочу бежать, белый свет немил

Без него внутри, без его любви.

Темень глаз его всех ночей черней,

Шелк волос его да луны белей,

На когтях его моя кровь красна,

На груди его нет нежнее сна.

Ты сполна испил правды страшной звук,

И когда пойдешь на поёмный луг,

Рви душистый цвет да цветы-огонь,

Одного цветка только ты не тронь.

Ты не смей срывать гориглав-траву,

Ты не слушай выпь, не буди сову,

Ты не пей речей чародейских мед,

Или сгинуть в нем будет твой черед.

До сроков сбора гориглава оставалось около месяца, но Шалом отчетливо чуял его резкий мышиный запах, темным заклинанием вплетающийся в чистые свежие ароматы коры, почек и листьев под рогожей. Как травник он прекрасно знал: яд этого растения в неумелых руках почти наверняка убьет больного, но в руках опытного грамотного врачевателя он порой становился последней надеждой пораженного порчей тела.

А вот слухи о том, что мазь из сока гориглава позволяла колдунам летать, как и молва о его приворотной силе, были обычным вымыслом. Но Эрвин как-то умудрялся использовать поэзию народных заблуждений для того, чтобы поведать о правде. И правда в их случае...

— Невинная жертва моей ворожбы. Ты? — Шалом бесцеремонно забрал у любовника лютню, вздернул его на ноги и прижал к стене. В серых глазах отражалось что угодно, но только не невинность. — Ты сам хотел войти в мой дом, ты сам отдался мне, ты вымаливал у меня пощечины и плеть, но тебе нравится переворачивать истину и прикидываться соблазненным? — жуткий шепот бывшего чернокнижника оплетал Эрвина, заставляя его дрожать и кусать губы. Чародей ловко расстегнул его рубашку, процарапал обнаженную грудь короткими ногтями, опалил жаром беззащитную шею: — Будет тебе кровь, будет тебе насилие...

Какой бы ни бывала их близость — сумасшедше-болезненной, заботливо-жестокой, мягкой или же веселой — она неизменно дарила радость обоим. Но ни разу за семь лет совместной жизни Шалом сам, без просьбы любовника, не взялся за плеть. Ни разу. До этого вечера.

Короткие щелчки ударов и безмолвные вскрики чередовались с влажными немыми поцелуями и оглушающей тишиной, пока любовники переводили дыхание. И с каждым ударом Шалому тяжелее и тяжелее давался контроль. Ведь Эрвин отзывался на желанную боль всем телом, на его добром лице расцветала ошалевшая счастливая улыбка, и какой же соблазн — ради этой улыбки поднимать руку снова и снова. Рискуя пропустить тот едва уловимый миг, когда удовольствие переходит в настоящую пытку.

Крик настоящей, мучительной боли заметался по пещере и почти сразу погас. Плеть с глухим стуком упала на пол. Шалом осторожно опустил Эрвина на лежанку, чуть стиснул его плечи, мол, не двигайся, и бросился к своим сундучкам и коробам со снадобьями. Уверенные руки опытного травника ходили ходуном, чародей не с первого раза достал нужную настойку, мазь, инструменты и тряпицы. Вернулся к своему любовнику, точными движениями обработал и зашил глубокий, до живого мяса, разрыв.

— Лежи, пусть... кровь... остановится и подсохнет, — с трудом разлепив пересохшие губы, выговорил Шалом.

— Хорошо. Но тогда ты ложись рядом и послушай меня, — Эрвин медленно повернул голову на бок и мягко, немного грустно посмотрел в насмерть перепуганные черные глаза любовника. — Сейчас это моя вина. Кажется, я нечаянно спровоцировал тебя сильнее, чем рассчитывал. Пожалуйста, Шалом, прекрати, мне хоть и не двадцать лет, но один шов я как-нибудь переживу. Прекрати терзать себя, слышишь?

— Сейчас? — уже намного спокойнее переспросил травник. Первый ужас от содеянного схлынул, и неразумная паника угасала под свежим дыханием здравого смысла. В самом деле, ничего непоправимого не произошло. Да, они оба заигрались, такое случается. Но что значит «сейчас»?

— Ты наверняка вспомнил ту девушку и перепутал насилие над ней с насилием надо мной. Но сейчас иначе. Сейчас ты — не виноват.

Насилие над единственной жертвой собственных экспериментов с черной магией, насилие над Эрвином. Насилие над Гердой, над теми женщинами в Блюменштадте, с которыми работает Зося. Насильно мил не будешь, насильно сопротивляться не заставишь. Насилие над собой, когда впервые после долгих лет он взялся прочитать знаки людей только потому, что обрел опору в своем любимом.