Лики времени

Снова стал накрапывать дождь. Корсаков нехотя повернул к дому.

Валя, как он и полагал, еще не пришла, старик по-прежнему сидел за столом, снова читал газету, Корсакову показалось, он читает все тот же газетный лист.

— Вот и хорошо, что явились, — начал старик. — А то промокнете под дождем, вдруг простудитесь, что тогда делать?

— Тогда приму какое-нибудь лекарство, — ответил Корсаков чуть суше, чем хотел, хотя сам себе дал раньше слово постараться быть по возможности корректным со стариком, но до чего же трудно держаться, быть хотя бы лояльным, только лояльным.

Однако старик продолжал все так же приветливо:

— Хотите горячего чайку? Давайте я сейчас подогрею самовар и все заново организую?

— Нет, благодарю, — ответил Корсаков.

— Как хотите, — сказал старик, снова закурил папиросу.

Корсаков подошел к стене, стал разглядывать фотографии, повешенные густо, одна возле другой.

Старик встал из-за стола.

— Моего отца узнаете? — спросил и показал пальцем. — Вот он, отец, правда, снимался, когда ему, кажется, и сорока не было.

С фотографии глядел на них бравый, плечистый молодец, немного схожий со стариком, но гораздо здоровее и крепче с виду.

— А где фотография Дуси? — спросил Корсаков.

— Вот она.

Корсаков низко нагнулся, разглядывая почти незнакомое лицо. Дуся показалась решительно не похожей на саму себя.

На фотографии у нее был напряженный взгляд, плотно сжатые губы, а он в этот самый момент вспомнил улыбчивые глаза, серые или синие, в темных ресницах, румяный добрый рот; такой же рот был у Вали, незамысловато очерченный, свежий, наверняка не знавший помады.

— Как живая, моя ласточка, — плачущим голосом заговорил старик, — ну прямо смотрю на нее и снова вижу, до чего была хороша, никогда никому слова дурного не сказала, никогда никому не перечила; моя мама, бывало, о ней говорила: «Наша Дуся все тишком да молчком, все в себе таит, а на людях ровная, добрая»…

Вынул из кармана платок, вытер глаза и щеки.

Корсаков хотел было сказать: «Я знаю, что она была хороша, так почему же вы ее бросили, не посчитались с нею? Почему променяли на какую-то продавщицу, которая в конечном счете вас же и выгнала из дому?»

— Я, когда на фронте был, все о ней беспокоился, — продолжал старик, — как она там, жива ли, ведь она осталась с моими стариками.

— Знаю! — перебил его Корсаков. — Я все знаю.

Старик недоуменно взглянул на него.

Темные круги под его глазами казались еще гуще, еще рельефнее.

— Что вы знаете? — спросил, слегка запинаясь.

— Все, — повторил Корсаков.

— А что же именно? — лукавил старик, и веря и не веря Корсакову или стараясь просто-напросто выгадать время, чтобы придумать некую готовую отговорку или ложь, пришедшую в голову.

Корсакову вдруг стало совестно: в конце концов, не его это дело — выговаривать бывшему Дусиному мужу, в сущности, он тоже хорош… И потом, уж вовсе негуманно попрекать больного, обреченного человека, да еще кто попрекает? Врач, тот, кто сразу все должен понимать, чуть ли не с первого взгляда…

У Марины, его младшей, было любимое выражение: «Замнем для ясности» — для тех случаев, когда хотела поставить точку, больше ни о чем не говорить.

И сейчас Корсаков произнес те же самые слова:

— Замнем для ясности…

Притворно улыбнулся, улыбаться ему было, что называется, никак не с руки; однако старик сразу же повеселел, поверив его улыбке.

— Вы не думайте, — заговорил быстро, оживленно, наверно, спеша высказаться, пока его опять не сразил кашель, — у нас с нею были очень хорошие отношения, я часто ездил сюда, навещал ее и к Вале я очень хорошо относился, спросите ее, она скажет, очень даже хорошо…

— А это кто? — перебил Корсаков старика, подойдя к фотографии, висевшей над Дусиной карточкой. — Это Валины сыновья?

— Кто же еще, они самые, — охотно подтвердил старик. — А рядышком ихний отец, Валин муж.

Фотография была, видимо, давняя, ребятам было на вид лет по десять, не больше. Корсаков пристально вгляделся: круглолицые, еще по-детски щекастые, у обоих волосы одинаково подстрижены — челочка на лбу, под челочкой у обоих длинные, наверное, густые брови. На Валю не похожи, должно быть, удались оба в отца. Так и есть. Корсаков долго разглядывал незамысловато очерченное, узкоглазое, как у обоих сыновей, лицо Валиного мужа. Кажется, добрый, по лицу видать, а это самое главное, доброта, отец говорил когда-то, это мудрость сердца; с добрым человеком, надо думать, Вале жить легко, хорошо бы, чтобы так оно и было на самом деле…

Он внезапно разволновался, сам не понимая, почему волнуется. Чтобы успокоиться, подошел к окну, стал глядеть на улицу. Ясный осенний день трезво простерся над домами, над оголенными, печальными деревьями.

Из переулка показалась женщина, шла быстро, уверенно, слегка размахивая на ходу руками. Приблизилась еще немного, и Корсаков узнал Валю.

Сказал с невольным облегчением:

— Наконец-то!

— Это кто же? — спросил старик. — Валя?

Тоже подошел к окну, внимательно, сощурив глаза, вгляделся.

— Иногда гляжу на нее, кажется, Дуся идет, — произнес тихо.

Корсаков кивнул. Как бы там ни было, а они с этим самым стариком связаны навечно и Дусей покойной, и ее дочерью Валей: да, навечно, пожалуй, точнее и не скажешь…

Войдя в дом, Валя первым делом обеими руками поправила косо висевший абажур, при свете лампы стали видны крохотные золотистые волоски на ее крепкой, открытой до локтя руке.

Корсакову вдруг подумалось: хорошо бы коснуться этой руки, только коснуться — и все, ощутить щекой теплую родную кожу, может быть, самую для него родную на всей земле…

— Я вам в светелке постелю, — сказала Валя. — Там мои ребята спали…

— Ну уж, сказала, — прервал Валю старик, — они у нас, бывалочи, все больше на сеновале…

— И так случалось, — согласилась Валя, — и в светелке тоже иногда…

— Мне все равно, — сказал Корсаков. — Где положите, там и лягу…

Светелка была маленькая, потолок полукруглый, окошко тусклое, кругло вырезанное, к стене приколоты уже завядшие пучки чебреца, конского щавеля, полыни и той блекло-зеленой травки, что в народе зовут «богородицыны слезки»; оттого пахло чудесно, словно в степи, под открытым небом.

— Это ребята собирают, — пояснила Валя. — Они когда летом сюда приезжают, непременно принесут чего только хотите, и трав всяких, и цветов, и камышей с реки, а травы непременно к стене приколют, для запаха…

Так говорила она, и в то же время быстрые руки ее взбивали подушки, натягивали на них свежие наволочки, расстелили на постели жестко шуршащую простыню, а сверху положили пухлое, в разноцветных ситцевых квадратах одеяло. Показалось: некогда довелось видеть это одеяло, вроде бы укрывался им тогда, в темном подполе…

Корсаков не утерпел, спросил Валю:

— Скажите, это, наверное, старинное одеяло?

— Какое, вот это? — Валя медленно покачала головой. — Не угадали. Никакое не старинное, от силы ему лет пятнадцать, что ли. Мама вечерами, бывало, шила…

Вот оно что… Он провел ладонью по одеялу. Малиновые, голубые, зеленые квадратики трогательно сочетались друг с другом; может быть, до сих пор еще на них сохранился след Дусиных рук…

— Ладно, спокойной ночи, — сказала Валя, — спите до утра, утром разбужу вас.

Кивнула ему, прикрыла за собой дверь.

Он полагал, что ему долго не удастся заснуть. Но чуть только коснулся головой подушки, как заснул мгновенно, словно бы окунулся в темную, без конца и без края пропасть.

Рано утром она разбудила его. Он всегда просыпался быстро, немедля приходил в себя, и сейчас тоже, открыв глаза, увидев ее лицо над собой, в ту же минуту вспомнил, где он, почему очутился здесь.

— Пора, — сказала Валя. — Уже и самовар готов…

— Я тоже сейчас буду готов, — сказал Корсаков.

Валя решила было выпросить в колхозе машину, чтобы доставить его прямехонько в Смоленск, но Корсаков отговорил ее: