Лики времени

Корсаков молча глядел прямо перед собой.

«Мои внуки, подумать только, я был в Смоленске, может быть, проходил по улице, и они, мои внуки, проходили в эту же самую минуту мимо меня, и мы, само собой, так и разошлись в разные стороны, не узнав друг друга».

Когда-то мама говорила, что люди каждый день, а то и каждый час так или иначе встречаются со своей судьбой. Умелые, цепкие, те никогда не упустят своего, знают, когда следует схватить, взять, никому не отдать, а другие так и пройдут, не заметив, не узнав, не взяв того, что им принадлежит по праву. Отец, бывало, смеялся: «Ты, Рыжик, у нас выдумщица не из последних…»

Но мама не сдавалась:

«Уверяю тебя, мы нередко прямо на улице проходим мимо тех, кто бы мог стать любимым, другом, самым главным человеком в жизни, проходим мимо наших предполагаемых братьев или других каких-то родичей…» «И очень даже хорошо, — парировал отец. — Чем больше родичей, тем больше всякого рода сплетен, лучше их поменьше, а вот подлинных друзей побольше».

«Ну, не говори так», — возражала мама.

Отец, однако, не уступал ей: «Вот возьми, к примеру, меня: я встретил тебя, свою самую настоящую любовь, судьбу, друга, называй как хочешь, больше мне никого не нужно. Абсолютно никого!»

Давно это было. Нет уж ни мамы, ни отца, и слова эти, сказанные отцом, живут только лишь в памяти сына. А уйдет он — и слова погаснут навсегда.

«Сколько потерь, — подумал в эту минуту Корсаков. — Боже мой, сколько потерь, невозвратимых, незабываемых…»

— Покажите мне, пожалуйста, где живет Валя, — попросил он старуху.

— Сейчас, милок, как же не показать, покажу…

Старуха встала, зашагала рядом с Корсаковым. Она оказалась неожиданно высокой, чуть ли не с него самого ростом, шагала она быстро, уверенно.

— Вот, милок, видишь, крыша зеленая, а на крыше вроде бы петух стоит?

— Вижу, — ответил Корсаков.

— Вот он и есть, Валин дом, понял?

Корсаков протянул руку:

— Спасибо вам самое большое…

— Не за что, милок.

Старуха повернулась и все тем же быстрым, бодрым шагом пошла обратно. А Корсаков открыл калитку дома, в котором жила его дочь.

В большой комнате, очень светлой оттого, что с трех сторон в ней были широкие, во всю стену, окна, сидел за столом старик, нагнувшись, читал газету.

При виде Корсакова поднял голову. Седые, коротко стриженные волосы, желтые впалые щеки, под глазами темные круги.

— Вам кого? — спросил. Голос у него был хриплый, словно бы натруженный то ли морозом, то ли долгой и громкой речью.

— Валя дома? — спросил Корсаков.

— Нет еще, скоро будет, — ответил старик. — А вы кто? Из города? Из управления?

— Из города, — ответил Корсаков, — только не из управления.

Старик отложил газету. Хотел еще что-то сказать, но закашлялся; кашлял он долго, надсадно, со стоном.

«Пневмосклероз в разгаре, возможно, и бронхоэкстатическая болезнь, — профессионально определил Корсаков, — кроме того, полагаю, цирроз печени тоже наверняка имеется, не без того».

Старик наконец откашлялся и немедленно закурил папиросу.

— Зачем же вы курите? — спросил Корсаков. — Такой страшный у вас кашель, а вы еще курите!

— Привычка, — сказал старик, с видимым наслаждением затягиваясь. — Говорят же, что привычка вторая натура, а я, знаете, чуть ли не полвека курю, никак, полагаю, не меньше!

Он все дымил папиросой, тяжело, надсадно дыша, дыхание вырывалось из его груди со свистом, руки его, лежавшие на столе, слегка дрожали, впалые виски покрылись каплями пота. Он был, должно быть, неизлечимо болен.

— А вы, случаем, не доктор? — спросил старик.

— Случаем доктор, — ответил Корсаков.

— Посоветуйте в таком случае, — старик даже привстал со стула, — почему это я ночами совершенно спать не могу? Как лягу, так нечем дышать, кажется, сейчас бы в самый раз вздохнуть так, как следует, а не выходит, что-то подступает к самому вот этому месту, — старик показал на горло, — что-то подступает, и нет воздуха, словно в воду попал и захлебнулся…

— Видите ли, — начал Корсаков, — я хоть и врач, но без осмотра, без исследований вряд ли что могу вам сказать, тут необходимы всякого рода исследования, анализы, во всяком случае, на мой взгляд, вам надо было бы первым делом лечь в больницу, а там уж проведут всевозможные исследования, сделают анализы, которые вам необходимы, и потом еще…

Корсаков не договорил. Открылась дверь, в комнату вошла женщина.

Высокая, ладно скроенная, маленькая голова на покатых плечах, твидовое пальто наброшено на плечи, в одной руке косынка газовая, зеленая в пестрых разводах, должно быть, только что стянула с головы.

Подошла к Корсакову, стала перед ним, протянула руку:

— Вы ко мне? Из управления?

— Нет, я сам по себе, — ответил Корсаков.

Она с легкой улыбкой глядела на него. Темные изогнутые густые брови, зеленовато-серые улыбчивые глаза в темных ресницах, большой, четко очерченный, красивый рот. Лицо обветренное, румянец то вспыхивает, то гаснет.

Он даже вздрогнул, до того она походила на его мать: даже волосы были точно того же цвета, рыжеватые, с легким бронзовым оттенком. Она протянула ему руку, и он подумал, что рука тоже походит на мамину руку — небольшая, крепкая ладонь, недлинные, изящно вылепленные пальцы…

— Моя фамилия Корсаков, зовут Виктор Сергеевич, я доктор, живу в Москве, был в Смоленске по делам и вот решил заехать к вам в деревню. Я когда-то знал вашего дедушку и даже вашу мать тоже пришлось мне видеть однажды…

Все это Корсаков выложил одним махом, как говорится, не переводя дыхания.

Он терпеть не мог лгать. С самого детства не умел ничего придумывать; Ася, сестра, та, бывало, наворотит целую гору, если ей это было надо, если, скажем, пропустила уроки в школе или решила отправиться с друзьями за город. Тут она придумает невесть что: и пожар случился дома самый неожиданный, и любимая бабушка тяжело заболела (сколько любимых бабушек, теток, дядьев и других родственников она за годы учебы в школе благополучно похоронила, иных даже по нескольку раз), и потолок неожиданно обвалился, и трамвай ни с того ни с сего с рельсов сошел, и машины наехали друг на друга, получилась уличная «пробка», часа за три никак не расхлебать. А он не мог так. Случится ему пропустить уроки, так и скажет: «Захотелось пойти в кино…» — «Как же это ты пошел в кино? — спросит учитель. — Ты же знал, что надо идти в школу?» Он кивнет: «Знал, конечно». — «Почему же ты пошел не в школу, а в кино?» И он признается от души: «Очень хотелось пойти в кино…»

Сестра иной раз говорила: «Неужели не можешь соврать? Ну, для пользы дела, чтобы не было двойки, соври, и дело с концом! Скажи, что болел, что упал, расшибся, в общем, что хочешь скажи, неужели трудно соврать?» — «Трудно, — отвечал Корсаков. — Может быть, кому-то нетрудно, а я не могу, сам понимаю, что надо бы что-то придумать, и не могу!»

Вот такой он был. А тут внезапно откуда что взялось, придумал, приплел дедушку Вали, которого он и в глаза никогда не видел, и так легко, плавно сошло с его языка: «Даже вашу мать как-то пришлось видеть…»

— Я их уже не застала, ни деда, ни бабки, — сказала Валя. — Мама говорила, они были очень хорошие, добрые…

— Это мои родители, — сказал старик.

— Да, это папины, — проговорила Валя. — У мамы давно уже родители умерли.

Голос у нее был глуховатый, но слова она произносила четко, каждое слово словно горошком катилось.

Корсакову вспомнилось: Дуся точно так говорила; у Вали, как и у Дуси некогда, улыбка была тоже поначалу скупая, но потом все сильнее разраставшаяся.

— Маму вы не застали, — сказала Валя. — Скоро десять лет как она умерла.

— Отчего она умерла? — спросил Корсаков.

— Инфаркт, — ответила Валя. — За несколько дней сгорела.

— Раньше называли разрыв сердца, — добавил старик и снова закашлялся.

— Одну минуточку, — сказала Валя.

Скинула пальто, вышла на кухню; он услышал звяканье умывальника — наверное, мыла руки; потом вошла снова, тщательно протерла стол белым чистым полотенцем.