Лики времени

— Так считал мой отец, и я так тоже считаю, — не раз говорил он.

Его отец, мой прадед, начал врачевать в середине прошлого века, когда его отправили в Севастополь на Крымскую войну.

— Отец был удивительный человек, — рассказывал дед, — никогда не терял бодрости духа и всем своим пациентам внушал: верить и надеяться до конца. Бывало, он войдет в барак, где лежали солдаты сплошь с воспалением легких, спросит: «Как, братцы, поноса нет?» — «Никак нет», — отвечают. «Уже хорошо», — скажет отец и пойдет в дизентерийный барак.

«Здорово, орлы, как, не кашляете? Не знобит ли вас часом?» — «Никак нет, не кашляем, не знобит». — «Уже хорошо!»

Дед походил на своего отца, во всем, что бы ни случилось, любил искать и находить светлую сторону. Он постоянно сохранял ровное, хорошее настроение, хотя, надо думать, ему приходилось порой нелегко.

В самое сердце его ударила гибель единственного сына, моего отца; оба они ушли на фронт в сорок первом, дед вернулся, а отец погиб в начале сорок четвертого. Потом деду пришлось перенести три операции ноги, его ранило в госпитале именно в тот момент, когда он оперировал раненого. Снаряд разорвался совсем рядом, ему раздробило ступню, ударило в предплечье.

Тогда же в его госпитале ему сделали три операции, однако ногу сохранить не удалось. И уже до конца дней деду суждено было ходить на протезе.

— Хорошо хоть руку спасли, — вспоминал дед, верный своей особенности искать во всем, что случилось, добрую сторону.

По-моему, он жил с бабушкой дружно, я никогда не слышала ни одного резкого слова, что от нее, что от него, они никогда не повышали голос друг на друга, но, кажется, редко разговаривали о чем-либо друг с другом. Большей частью оба молчали, оставшись один на один. Однажды он сказал мне о бабушке:

— Она по-настоящему хороший человек, порядочный и верный, но не стремится очаровывать, нравиться, ей этого просто не дано.

Я сказала:

— А ведь есть такие, у которых всегда наготове ласковые слова, и они вечно улыбаются, словно сахара наелись…

— Вот-вот, — подхватил дед, — есть такие, сколько угодно.

— Далеко искать не нужно, — сказала я, — твой доктор Турич именно такой и есть.

Турич занял место деда, стал главным врачом больницы. Немолодой, уже за пятьдесят, круглолицый крепыш с короткой шеей и жарким не по годам румянцем, он казался неистребимо здоровым. У него была манера, чуть наклонив голову, глядеть на кого-нибудь и при этом посмеиваться про себя, будто бы искренне, а на самом деле, я чувствовала, фальшиво.

Как-то довелось случайно услышать, Турич спросил деда:

— Скажи правду, Алексей, ты свою жену любишь или живешь так, по привычке?

— Что это за допрос такой? — удивился дед, глянул на улыбающегося, всегда всем довольного Турича, помедлил немного. — Я Анну Сергеевну (дед всегда за глаза звал ее только так, по имени-отчеству) глубоко уважаю. Ее нельзя не уважать.

Турич засмеялся не без ехидства.

— Уважаешь? А знаешь, милый ты мой, когда любят, совсем не так говорят.

— Как же? — спросил дед.

— А вот так, даже ругают подчас, дескать, стерва, не хозяйка, неряха, все, как говорится, при ней, а в каждом слове любовь, веришь?

— Верю, — не сразу согласился дед.

Турич несколько мгновений смотрел на деда, будто не узнавая его:

— А вот ты о своей Анне Сергеевне — словно о председателе профкома. «Уважаю!»

— Да, уважаю, — повторил дед и тут же перевел разговор на другое.

Я не любила Турича. Когда он бывал у нас, старалась поскорее уйти, чтобы не встречаться и не говорить с ним.

Он пытался расспрашивать меня, как я учусь, с кем дружу, какие книги читаю, причем расспрашивал постоянно с улыбкой, а я чувствовала, глядя в его орехово-золотистые, быстрые глаза, что ему решительно все равно, как я учусь, что за книги читаю, с кем дружу.

Я даже однажды сказала деду, когда мы сидели с ним дома вдвоем:

— Бабушка, конечно, не самый легкий человек, но она искренняя.

— Безусловно, — согласился дед.

— А вот другие, — сказала я, — вроде бы они самые добрые, а ведь, если хочешь знать, никого не любят и вечно притворяются.

— О ком ты говоришь? — спросил дед.

— Хотя бы о Туриче.

— Разве он такой? — удивился дед, потом вдруг рассердился на меня: — А ты еще слишком мала, чтобы с плеча рубить тех, кто значительно старше тебя.

— Не так уж мала, — возразила я, — скоро пятнадцать…

Дед не умел долго сердиться.

— Ладно, дружок, не суди, да не судима будешь!

Я больше не стала ничего говорить, но дед не сумел переубедить меня, доктор Турич был мне не по душе. И, думаю, он тоже недолюбливал меня. Впрочем, наверное, он принадлежал к тем людям, которые никогда ни к кому не привязываются, никого не любят, но и не питают ни к кому активной вражды. Такие люди обычно нежно и горячо привязаны только к самим себе, а больше ни к кому на всем свете.

Доктор Турич, по слухам, был хорошо устроен в жизни. Стоило только глянуть на его пышущие румянцем щеки, на белые, сильные руки с широкими, словно бы приплюснутыми пальцами, как мгновенно возникало ощущение: у этого человека хорошо налаженное, уютное бытие с доброй хозяйкой-женой, с пирогами по праздникам, с милыми сердцу детишками…

— Грамотно живет наш главный, — говорила о нем нянечка Анисья Федоровна, работавшая в больнице с незапамятных времен; ее все привыкли звать просто Федоровной, и врачи и больные. — Умеет наш главный устроиться так, что каждый день в охотку покажется…

Федоровна открыто признавалась Туричу:

— Как хочешь, батюшка, а любовь не вотрешь, сколько бы ни старался!

— Ты о чем, Федоровна? — спрашивал Турич; странное дело, он словно бы вовсе не сердился на Федоровну за ее откровенность, напротив, даже любил беседовать с нею.

— Об чем, будто не понимаешь, — отвечала Федоровна, — я в том смысле говорю, что любови от наших жди не жди, вовек не дождешься!

— А я не стараюсь дожидаться, — с улыбкой возражал Турич.

— Только мне не говори, батюшка, так я тебе и поверила, — сердилась Федоровна, — очень даже стараешься, а все одно до нашего Лексея Лексеича тебе далеко, как до небушка, он и не старался отродясь, а все одно, все к нему тянулись…

И, высказав все как есть, Федоровна победно удалялась; как бы там ни было, последнее слово оставалось все-таки за нею!

…Я перешла в восьмой класс, когда неожиданно в начале учебного года угодила в больницу.

Под утро, надо было уже вставать, вдруг остро и сильно заболело в паху; я ворочалась с боку на бок, думала, пройдет, но нет, боль не проходила, напротив, все увеличивалась с каждой минутой.

Я сползла с постели, открыла дверь, позвала деда:

— Подойди сюда, мне плохо…

Дед явился мгновенно, он брился в столовой перед зеркалом — полотенце через плечо, одна щека выбрита, другая густо намылена. Как мне ни было тяжко, я не выдержала, фыркнула, уж очень смешно он выглядел — одна щека гладкая, другая в мыльной пене.

— Что с тобой, Маша?

Я показала на низ живота.

— Болит все время.

Он положил меня на диван, легко коснулся пальцами живота и тут же отдернул пальцы. Я вскрикнула от боли.

Открылась дверь, на пороге встала бабушка.

— Что случилось?

— Ничего страшного.

Дед вытер полотенцем щеку.

— Сейчас мы вместе двинем в больницу.

— Аппендицит? — спросила бабушка, все еще стоя в дверях.

— Не исключено.

Она подошла ко мне. За стеклами очков строго и печально глядели на меня ее глаза, темно-карие, усталые, окруженные крохотными морщинками.

— Сильно болит? — спросила она.

— Ужасно.

Бабушка села на диван рядом со мной. Может быть, хотела погладить меня по голове, сказать какие-то добрые, успокаивающие слова?

Не знаю. Глаза ее все смотрели на меня с непритворным участием, губы чуть заметно шевелились, словно она старалась сказать что-то и не могла придумать, что же сказать…

— Анюта, — дед обернулся к ней, — сходи в больницу, скажи, чтобы прислали лошадь.