Монументальная пропаганда

Поезд немного запаздывал. Поэтому все начали нервничать. А я вспомнил тот случай, когда Шубкина арестовали прямо на перроне. «Какой, – думал я, – для него будет приятный контраст». Наконец кто-то крикнул: «Идет!» Все напряглись и замерли. Поезд приближался. Не так картинно, как раньше. Раньше это же было событие! Паровоз «Иосиф Сталин» врывался на станцию, окутанный клубами пара! Как он пыхтел, как он блестел! А тут что? Маленький, замурзанный, убогого вида электровозик свистнул тонким фальцетом и втащил на станцию шестнадцать вагонов с такой легкостью, как будто они были игрушечные. И на площадке вагона номер четыре все увидели Шубкина. Правда, не сразу его узнали. С большой седой бородой он был похож уже не на Ленина, а на Карла Маркса или на кого-то из библейских пророков. Он одной рукой держался за поручень, а другой приветствовал встречавших. А из-за него высовывалась и широко улыбалась Антонина. Ее голова была туго повязана белым шелковым платком. Платок этот был вроде ни к чему, и я только потом узнал его назначение. Оказывается, Антонина в Израиле приняла иудаизм, строго держалась новой веры, стригла голову наголо и покрывала ее платком. А Марк Семенович оставался в православии. Так что у них семья стала как бы экуменическая. И вот они, подъезжая, машут руками, встречающие тоже машут и что-то выкрикивают, а некоторые женщины даже прикладывают платочки к глазам.

Шубкин спустился на перрон, а за ним Антонина с двумя чемоданами. Люди сразу их окружили, обнимали, целовали, совали цветы. С букетом из трех алых гвоздик приблизился к приехавшему и критик Распадов. Но сразу не вручил цветы, а переложил их из правой руки в левую, а правую поднял, призывая всех помолчать. И произнес свою историческую в некотором смысле речь.

Оттесненный жадной толпой, я стоял далеко от оратора, ветер относил его слова в сторону, но кое-что я смог разобрать и, разбирая, дивился умению нашего критика свою мысль поворачивать то в одну, то в противоположную сторону. Сначала Влад сердечно приветствовал приехавшего, назвав его выдающимся писателем, которого нам (кому? ему, что ли?) все эти годы так не хватало. «Мы, – сказал он, – рады всем нашим соотечественникам, чье возвращение стало возможно благодаря нашей перестройке и, не будем скромничать, благодаря нам, ее рядовым прорабам. Мы потрудились, создали подходящие условия для их возвращения, и хорошо, что Марк Семенович теперь с нами. Надо признать, что в свое время не все отнеслись к его отъезду с пониманием, некоторые из нас даже сурово его осудили…» Тут, я подумал, логически должно последовать извинение. Или сожаление. Или что-нибудь вроде этого. Но Распадов высказался иначе. Некоторые, мол, сурово осудили и даже, может быть, несправедливо, но не будем же впадать в другую крайность – чрезмерно хвалить Марка Семеновича и делать из него героя. Ну, уехал человек, ему это было выгодно. Там условия хорошие и пища кошерная. А мы здесь ели чернобыльскую картошку и помидоры с нитратами. Но кому-то ведь надо было и здесь оставаться, хранить нашу культуру, наши памятники, наши могилы…

Повторяю, я стоял довольно далеко, и мне не все было видно. А тут еще на вторую платформу подходил встречный поезд. Так что я и видел плохо, и почти ничего не слышал. Но те, которые были ближе, рассказывали, что, дойдя до темы наших могил и, видимо, в результате связанного с могилами сильного возбуждения, Влад Распадов вдруг потерял над собою контроль. Как-то из его собственных слов сложилась такая картина, что, пока он сидел на могилах, Шубкин наслаждался жизнью и кошерными фрикадельками в Гефсиманском саду. И, уже раскинувши руки для объятия, он взял и плюнул Шубкину в лицо. Шубкин как слушал его с растерянной улыбкой, так и застыл. А по толпе пронесся многократно повторенный выдох: «Ах-хах-ахах!» В свою очередь Распадов, совершив такое, сам оторопел от собственного поступка и долго стоял в беззащитной позе, как бы ожидая адекватной сатисфакции от противника. Но, не дождавшись, сказал:

– А в общем, добро пожаловать на родную землю!

И стал совать Шубкину свои гвоздики. А Шубкин – обидчивый оказался! – схватил чемоданы и с криком «Антонина, за мной!» вскочил во встречный поезд, и только его и видели. Уехал назад. Как потом кто-то написал о нем в газете, маца для него оказалась дороже родины.

Конечно, в глазах многих Марк Семенович Шубкин был и остался комической фигурой: все его идеалы, верования, приход к ним и уход от них, а главное, всякие по этому поводу ужимки и жесты выглядели смешно, но при этом в нем было и что-то трогательное, в его действиях имели место благородные порывы и элементы почитаемого в нашем обществе безрассудства. Над этим всем можно было сколько угодно иронизировать, но плевать в лицо все же не стоило.

Тем не менее распадовский плевок был вскоре забыт, и люди вспоминали о Шубкине с недоумением, обидой и горькой иронией. Что вот, дескать, приехал, покрутил носом и уехал. Его, видите ли, с оркестром не встречали. И никакого другого объяснения поступку Шубкина не нашли, кроме привычки к хорошей жизни и вкусной пище на Земле Обетованной. И до сих пор в Долгове разные люди огорчаются, что зря потратили душевные силы, встречая Шубкина с распростертыми для объятий руками.

15

Все-таки интересное это состояние – полной свободы. Можно что хочешь писать, читать, слушать иностранное радио, рассказывать политические анекдоты, ругать президента, ездить за границу, заниматься любовью с партнером любого пола, группой и в одиночку, носить длинные волосы, серьги в ухе, кольца в носу, вообще протыкать себе что угодно. Конечно, многих людей это раздражало. Тем более что зарплаты бюджетникам задерживали, а пенсии пенсионерам вовсе не выдавали. И тем, и другим иногда платили товарами местного производства. А одно время всем за все стали платить продукцией здешней птицефабрики, то есть цыплятами. В Долгове развелось кур невиданное количество. Они заполнили все дворы, копошились на огородах, гуляли по дорогам, болтались под ногами, их было столько, что трудно было проехать на машине по городу, не задавив ни одной курицы. Куры были все породы «Голландка долговская белая», и хозяйки, чтобы как-то отличать своих от чужих, метили птицу чернилами разного цвета: красного, зеленого, синего, черного. Аглая кур не взяла, не зная, как обращаться с ними. Прожила всю жизнь в сельской местности, а не то что зарезать курицу, даже корову подоить не умела. От кур Аглая отказалась, деньги кончились, и она уже совсем не знала, что делать, но ведь не зря даже завзятые атеисты говорят: Бог не выдаст – свинья не съест.

Теплым утром 8 Марта к Аглае постучалась молодая пара. Он и она, высокие, улыбчивые, хорошо, но скромно одетые, аккуратно причесанные, у нее – маленькие сережки в ушах, а у него никаких колец ни в ушах, ни в носу. Он с цветами и чемоданчиком «дипломат», а она с двумя пластиковыми сумками. Попросили разрешения войти. На вопрос, кто они и по какому делу, молодой человек протянул визитную карточку: «Долин Валентин Юрьевич, президент международного благотворительного общества «Достойная старость».

– А я Гала, – сказала женщина и улыбнулась приветливо.

Аглая думала, что они пришли просить денег, но оказалось – наоборот…

Получив разрешение, гости разулись и остались в носках. Мягко ступая, словно боясь кого-нибудь разбудить, прошли в гостиную. Постояли перед памятником, молча, склонив головы и опустив руки. Валентин Юрьевич признался, что Сталин, хотя сейчас это очень не модно, является его любимым историческим героем. И тут же приступил к делу:

– Прежде всего, Аглая Степановна, позвольте поздравить вас с Международным женским днем и вручить вам… – Валентин Юрьевич обернулся к спутнице, и она начала вынимать из пластиковой сумки и ставить на стол бутылку «Советского Шампанского», бутылку водки «Финляндия», круг докторской колбасы, кусок сыра «Российский», коробку конфет «Красный Октябрь», блок сигарет «Мальборо». Аглая смотрела на все это с большим удивлением, словно расстелилась перед ней скатерть-самобранка.