Новый Мир ( № 2 2008)

Но в своем положительном проявлении оба эти принципа могучи и целительны. И в конце концов — в этом своем положительном проявлении — они воздействуют с разных сторон в одном направлении: с одной стороны, призывая явить то, что и так непременно полагается присутствующим в человеке, не зарыть талант, оправдать аванс, предполагая, что “ты можешь” — значит, “ты должен”. С другой стороны — призывая явить то, чего не увидят и во что не поверят, которого как бы и нет, пока оно не явлено, пока ты его не предъявишь, но предполагая, что “ты должен” — значит, “ты можешь”. Не потому что “ты” — это “ты”, могущий, как в первом принципе, а потому что ты “должен”, а раз должен — то может кто угодно, но раз тебе пришлось — то и давай… Известно, как у нас в монастырях: благословили — и вперед. На колокольню звонить, в пекарню хлебы ставить, да на любое дело, которого ты и не совершал никогда, и получается — потому что не ты действуешь, а  тобой — Божие благословение.

Католик поклонится в человеке образу Божию, в нем запечатленному, мы — силе Божией, в нем действующей, благодати . Как сказал Петр Мамонов о создателях фильма “Остров”: “Мы — ослицы, на которых едет Господь”. Если вспомнить обращение св. Франциска к своему телу: “Брат осел”, — так то же на то же и выйдет. Петр Мамонов еще добавил: “Ослица, наверное, когда Господь входил в Иерусалим, думала, что это ее встречают пальмовыми ветвями…” Ну так и для католика всегда актуально помнить, кому он поклоняется (и кому в нем поклоняются) — Господу или ослу. Они, чтобы не забыть об этом, целые ослиные мессы разыгрывали…

Они исходят из того, что в каждом человеке открывается образ Божий, а мы приходим к тому, что в каждом человеке скрывается образ Божий. Ну, или должны прийти… Во всяком случае, физический образ человеческий в разрушенном человеке в монастыре восстанавливается. А это невозможно без пробуждения силой благодати духовного образа Божия.

И этот самый, так смущавший меня, каторжный труд монахинь, непосильный труд, который в миру так часто угнетает дух, уничтожает всякое воспоминание о духе, — этот труд и становится раскрытием действия благодати Божией в человеке. “Ибо сила Моя в немощи совершается”. “Человекам это невозможно, Богу же все возможно”. И вот — человеку предлагается совершить свыше сил, заведомо свыше сил, чтобы он наконец осознал, Кто делает и все то, что, человеку думается, совершает он сам. И тогда человек, превосходя себя, раскрывается этим действующим в нем силам — и получает и крепость, и исцеление, и дар целительства. Потому что источник этот неиссякаем и не оскудеет рука дающего. Перед нами другой путь (хоть он и, в конце концов, тот же самый) — не оформления и огранки, выделки образа, а превращения себя в канал для силы Господней, в хирургическую перчатку на руке Господа, как любил говорить митрополит Сурожский Антоний. Проще: в колонку — для живой воды… Говорят же: не научившись трудиться — не научишься молиться. Ora et labora. И пожалуй, чтобы понять, как молить Господа за безнадежно погибший, растленный мир Господень, стоит вбыходить и вымолить одного ребеночка с безнадежным диагнозом, ребеночка, который вдруг, неожиданно, ни с того ни с сего, оказался — твоим . И, почувствовав себя матерью-одиночкой, пожалеть Отца-одиночку. И сделаться в самом деле матерью Его миру, как Он стал отцом твоему ребенку…

И вот я смотрела на их труд и на их жизнь — смотрела на камень, в котором пробивают канал, на железо, которое куют в трубы, и этот камень, и это железо были немощной и страдающей и вопиющей о своих страданиях человеческой плотью, — смотрела и тупо тосковала по благообразию, по совершенству образа, совсем не понимая, чтбо у меня происходит перед глазами… А передо мной восстанавливался из праха и пепла сокрушенный и приговоренный миром человек, так же как из праха и пепла здесь восстанавливаются приговоренные врачами дети. Ведь женщины часто приходят в монастырь, чтобы стать монахинями, не менее покалеченные духовно, чем дети, которых им привозят для удочерения, покалечены телесно. Потому что они приходят из среды нас с вами. А мы, как на подбор почти, духовно — калеки и расслабленные.

И именно потому, что мы калеки, нам так хочется, чтобы с нами обращались бережно и нежно, чтобы нашу боль берегли и лелеяли. А ее здесь не хотят лелеять — ее хотят изгнать, чтобы вернулось здоровье. Здесь хотят, чтобы мы перестали довольствоваться тем, что в нас, безусловно, где-то там, в глубине, за завалами и затемнениями, есть образ Божий, — потому что хотят, чтобы мы хоть кому-нибудь хоть когда-нибудь смогли его явить… Хотят, чтобы мы встали и ходили. Даже если в нашем прогнозе черным по белому написано: “Не сможет ходить”. Потому что — в конце концов — зачем Жениху расслабленная невеста? И чего стоит друг Жениха, если он даже не попытается ее исцелить?

Почти девяносто лет назад прозвучало в селе, где ныне монастырь, пророчество одной нищей блаженной: “Здесь будет гореть свеча от земли до неба!” Спустя пятьдесят лет услышал то пророчество десятилетний мальчик, будущий отец А. И принял его в сердце, и стал растить. И когда пришел час, возродил сельский храм, закрытый сразу после революции и обращенный, как тогда водилось, в клуб. А потом вокруг храма собралась община — и стал монастырь.

В невероятных трудах прошло уже почти двадцать лет. Потому что, прежде чем возжечь свечу, надо ее подготовить.

Зубами…

"Моя борьба на литературном фронте"

Продолжение. Начало см. «Новый мир», № 1 с. г.

<1927>

Разговор с Лидиным. Бранит писательскую среду. Трудно <существовать?> в ней, <столкновения?> с писателями. Без культуры, недалеки, своекорыстны, эгоистичны. Много говорил верного.

«Лефы» организуют против меня какую-то кампанию. Маяковский, уехавший в провинцию, вернулся. Передают (Гладков), что ВАПП по <этому> вопросу блокировался с ними против меня, или нет — разделился. «Политики» хотели блокироваться, чтобы вздуть меня (ВАПП имеет <зуб> против моей статьи «К единому литературному фронту» в № 1 «Печати и революции»1 — но «писатели» от ВАППа — творческая молодежь — на 100% за меня). Так что блока с ЛЕФом по этому вопросу не будет.

В воскресенье мой доклад в Политехническом музее. Председатель — Малкин2, леф, содокладчик — Брик. Вероятно, сделают попытку устроить на диспуте бум.

Выборы в Советы. По улицам — толпы с флагами, оркестры, грузовики с молодежью, речи. Хорошо.

8/III. Слухи о моей прикосновенности к истории с Демьяном <Бедным>, оказывается, идут от Ингулова. На другой день после нашей беседы, где он мне рассказывал про Демьяна черт знает что, — он в ЦКК и Гусеву сообщил, будто я вел разговоры о том, что «наша партия переживает сейчас извест­ный период разложения». Мерзавец! Это почти провокаторское поведение.

В субботу — заседание в ЦКК. Председатель — Гусев. Вопрос все тот же — о Демьяне и о <Иванкине?>. Оказывается, движение среди журналистов вылилось в петицию протеста, под которой подписались 142 человека — в том числе Осинский3; есть подписи из Ленинграда. Гусев сообщает, что на некоторых заводах ходят письменные обращения к рабочим — с протестом и против Демьяна, и против статьи Смирнова. Это, разумеется, принимает политический, очень неприятный характер — нечто вроде создания беспартийной оппозиции — подписи под протестом и партийные, и беспартийные.

Гусев собрал нас, редакторов, чтобы указать на эту опасность. Речь его интересна. Трудно все вспомнить. Основа — дисциплина и следование директивам Отдела печати. Нет редакторов — есть члены партии, поставленные на редакторскую работу. Говорил о более тесной связи Отдела печати с журналами. Это, конечно, желательно. А то, черт его знает, — разнобой.