Новый Мир ( № 2 2008)

Маяковский приходил в редакцию «Нового мира», садился на конец стола и шумел, болтая ногой. Он приносил стихи и всегда хотел читать их. Я слушал с удовольствием, но ответа ему сразу не давал: в его способности читать была гипнотическая сила. Стихотворение, как бы плохо ни было, когда он сам читал его — казалось прекрасным. Его удивительный голос, его манера произносить слова, — все это очаровывало, пленяло. Нельзя было сопротивляться этому впечатлению. Но нередко после его ухода, когда стихотворение прочитывалось как рукопись, обнаруживалось, что оно бледно, «халтурно», плоско. После нескольких опытов я стал отказываться давать сразу ответ. Это ему очень не нравилось. Но он примирился.

Самолюбие его было огромно. Обиды он помнил и мстил. Я его обидел несколько раз, именно возвращая стихи. Ему это казалось недопустимым, но он мне ни разу об этом не сказал сам. Лишь однажды, по поводу Есенина, выразил это.

Я возвратил Есенину одну вещь. Есенин разбушевался и жаловался. На другой же день позвонил мне Маяковский. «Это правда, что вы вернули Есенину вещь?» — «Да». — «Да разве таким возвращают, Полонский, что вы. Надо было взять. Нельзя так». Но в голосе были странные нотки одобрения. Ему понравилось, что вещь была возвращена именно Есенину. Слава Есенина больно задевала Маяковского. Они ненавидели друг друга. Есенин бранил Маяковского как «бездарь», Маяковский издевался над Есениным как пастушком со свирелью.

В «Новом мире». Читает Рыкачев повесть «Андрей Полозов»39. Писатели собираются туго. Слушают нехотя. «Генералы» — Леонов, Лидин — засели в соседней комнате, едят бутерброды, пьют чай. Я вышел к ним: почему сидите задом к литературе? «Это вы обернулись к литературе задом», — отвечает Лидин. Он, очевидно, представляет дело так: он, Леонов — это литература. А всё то, что в соседней комнате, — это «так». «Вы литераторы, — ответил я ему, — а „литература” там, где читается рукопись».

Нужны ли такие собрания? Как будто нужны: писатели жалуются, что нет «общественности», нет встреч. А соберешь — скука непролазная. Они не нужны друг другу. Они не читают произведений друг друга. Вс. Иванов не читает Леонова. Но в глаза хвалит, а за глаза говорит: не верю, чтобы он хорошо писал: лицо у него глупое. Леонов не читает никого. Не читают журналов. Разве что в журнале статья о нем. Эта статья единственная разрезается и прочитывается. Если критик хвалит — становится другом, умницей. Если бранит: дурак и прохвост. И так они все.

Они страшно невежественны. Они ничему не учатся. Даже в пределах своего ремесла корчат из себя самоучек. Никандров уверял, будто никогда не читал Гоголя. «„Тарас Бульба”? — переспросил он однажды. — Не знаю, не читал». Скифская форма «гениальничания».

Все они, попутчики, да и другие, охвачены жаждой приобретательства. Денег и славы — это оголтело кричит в них. Отсюда их подхалимство перед сильными: может, что перепадет. В душе они против сегодняшних «властителей дум». Но властители — «властны». Отсюда подхалимство. На днях у Фадеева на квартире была «пьянка». Так он начал свое редакторство в «Красной нови»40. Были только именитые. Малышкин говорит: «Подхалимаж тонкой струйкой вился в воздухе». Пили за здоровье молодого редактора и т. п. А они его не любят и в душе не признают. Многие из них даже не читали «Разгрома».

По поводу «одемьянивания» поэзии я на бульваре заметил Леонову: но ведь «одемьянить» поэзию — значит «обеднить» ее. Он заржал от удовольствия. Каламбур пошел по рукам. Каждый будет выдавать за «свой»41.

«Перевальцы» — Слетов, Губер, Катаев42 — величественно спокойны. Нападки они расценивают как всеобщее признание их превосходства. Они плюют на сущность того, что читал Рыкачев, и в один голос расценивают его «повесть без диалогов» как «неудачу». Почему? Потому что вещь сделана не по их «творческому методу». По их методу вышло бы лучше: с биологизмом и гуманизмом. А без этого вещь — никуда. Такая узенькая, тупенькая точка зрения. Они вообще мало понимают в том, что происходит в литературе.

Ни одного остроумного слова не услышишь от них. Бедность мысли. И гонор — необычайный. Они уверены, что «соль» литературы — это они. И «власть» ухаживает за ними именно потому, что боится будто бы их потерять. Отсюда — с одной стороны — «спесь», с другой — боязнь: а вдруг власть увидит, что они пустышки, — и перестанет их «ласкать»?

А «ласки» им очень по нутру. Все они скрипят от недостатка «свободы». Писать им не дают то, что они хотят. А хотят они писать о маленьких, мокреньких страстишках маленьких людишек. Им бы о любви, о распутстве, о том, что комсомолка родила, о том, что она «донесла» на отца, о том, как опустился на дно некий гражданин, и т. п. Словом, хотят воспроизводить маленький и поганенький мещанский миришко. С упором на «биологизм», «стихийность», «подсознательное», на всякую дрянь, что водится там. А им мешают: требуют «идеологии», высоких материй. Они скулят: писать невозможно. Но так как власть щедрой рукой дает им блага, они не так уж недовольны. После получения «пайка» — Лидин с улыбкой сказал мне в редакции: «А знаете, живется не так уж плохо». — «Да, — ответил я. — Но еще было бы лучше, если бы вы стали писать лучше». Он понял и спохватился: да, да, конечно, все дело в этом. Но слово не воробей. Дай такому «попутчику» денег побольше, икры, мануфактуры — он будет считать себя счастливым. Это характерно не для одного Лидина. А по существу — независимо от «икры» — вкуса к «революционным» идеям и характерам он не ощущает.

13/III.31. Когда Малышкин начал печатать «Севастополь» в «Новом мире» — в «На литературном посту» его стали всячески хвалить43. Он испугался. Герой «Севастополя» Шелехов (альтер эго Малышкина) вовсе не предполагал сделаться большевиком. Шелехов — сам Малышкин. А Малышкин не большевик и честно говорит это. Может ли он сделаться большевиком? Он не знает. И по замыслу его — Шелехов должен был остаться где-то около большевизма. После похвал «На литературном посту», в которых сквозило ожидание: «Шелехов обязательно станет большевиком», — Малышкин испугался. Сократил «Севастополь», выбросил главы, где Шелехов предавался «страстям» (все сексуальные сцены убрал), — и в конце концов, не зная, как быть, закончил роман тем, что Шелехов уходит с матросами куда-то — из Севастополя — драться за революцию. Конец понравился. И сам автор доволен.

Вс. Иванов в особой чести. Когда его включили в редакцию «Красной нови» — он не знал: откуда такая благодать. Себя он сам считает писателем контрреволюционным. Когда он откровенничал с Воронским — он заявлял Воронскому: «Все вы попадете Бонапарту в лапы». И вообще — его ставка была на Бонапарта. Но Бонапарт не приходил. А тем временем партия делалась все сильней. Ему пришлось перестраиваться. Но как? Извнутри он далеко не красный. Его «Тайное тайных» обнаружило в нем глубочайше реакционную сердцевину44. Стал «прикидываться». Говорит «левые слова» и этими левыми словами как бы покупает себе право писать «правые» вещи. Человек хитрости большой и лукавства.

2 марта было собрание писателей в редакции «Литературной газеты» — в Доме Герцена. Доклад С. Буданцева «Бегство от долга». Буданцев преду­преждал: скажет правду. Какую правду он мог сказать? Смысл его доклада сводился к тому, что писатель пишет не о том, о чем хочет. Ему мешают писать о том, о чем хочет. Он хочет о страстях, о любви, — а должен писать о пятилетке. Дайте нам писать, о чем хотим, — вот смысл доклада45.

Были — Леонов, Иванов, Пастернак, Малышкин, Инбер, Зелинский. Авербах, Ермилов и Киршон пришли после доклада. Селивановский46 успел прослушать часть доклада. Больше всех возражал Авербах, доклада не слышавший. Говорил остро, стоя, поставив ногу на стул, упрекал попутчиков в отсталости, — и справедливо упрекал. Пытался сказать слово Леонов. Говорить не умеет, нервничает (или симулирует искренне взволнованного). Смысл выступления: в литературе неладно. А в чем дело? — объяснить не мог. Во время речи Авербаха, когда тот коснулся его заявлений, Леонов, испугавшись, стал отмежевываться от самого себя. Довольно паскудно выходило.