Новый Мир ( № 2 2008)

Раскольников, который уверяет, будто между «Красной новью» и «Новым миром» ничего общего, по словам Лидина, в конце банкета, подвыпив, — произнес апологию журналу.

В «Красной нови» были напечатаны забракованные мною вещи — Сергеева-Ценского «Старый полоз», «Обреченные на гибель», Романова рассказ и др.14.

При встрече со мной Раскольников говорит: «Мы не разрешим вам увеличить объем. Вы не должны быть толстыми. Вы мешаете „Красной нови”».

Через 2 дня Главлит запрещает печатать объявление об увеличении объ­ема. «Запрещено».

Иван Иванович звонит Лебедеву-Полянскому — успеха нет. Ситуация, что ли, — говорит, — безнадежная.

Я и Ольшевец убеждаем, что это — беззаконие. Нет таких прав ни у Главлита, ни у Отдела печати — чтобы регулировать и запрещать объем отдельных книжек журнала. Это дело издательства и редакции. Скворцов: «Как вы говорите „беззаконно”? Раз Отдел печати постановил — значит, закон». Я: «Постановил ли? Ведь и Бумажный15 — еще не Отдел печати. Вы уверены, что Отдел печати постановил?» — Скворцов: «Бумажный говорит, что согласовано с верхушкою, то есть с Молотовым». — «Ну, это другое дело. А все-таки рискните, напишите Молотову». Скворцов жмется. Я диктую письмо. Скворцов подписывает.

Через 3 дня звонок от Скворцова: «Поздравляю. Разрешено увеличить, но не на 30, как мы просили, а на 24».

И то хлеб. Победа.

Через 2 дня еще:

«Разрешаем до 30 печ. л.», то есть победа полная. Очевидно, Раскольников и Бумажный отдел с Лебедевым-Полянским, за спиной Молотова, хотели придушить немного «Новый мир». Не удалось.

Советовал я как-то Льву Никулину засесть за исторический роман.

«Год-полтора поработаете — сделаете хорошую вещь!»

«Год? — воскликнул он. — Я дольше, как 3 месяца, не могу. Я сценарии в неделю делаю».

Это — современный беллетрист. Правда — халтурный. Но так же хотят работать почти все. Спешат — не умеют долго сидеть над вещью16.

28/XI.27. Входит молодой, — по виду — прикащик или кулацкий сынок. Упитанный вид, одет неплохо. Входит с толстой папкой. Развязен.

— Вот, хочу писателем заделаться. Из деревни я.

— А, вот как! Роман написали?

— Нет, стихи. Уж очень, знаете, плохо пишут у вас в журналах. Просто не знаю, как вы это все печатаете?

— А у вас, что же, лучше? Ну-ка, дайте мне ваше.

— Да нет, не переплетено.

— А вы дайте так, как есть.

— Нет, знаете. Переплет надо.

— Так что же вы от меня хотите, если стихов у вас нет?

— Материальное вспоможение. Надо пожить здесь, подышать здешним воздухом и т. д.

Бранится: «Социалистическая страна, а помощи нашему брату — никакой. Какая же в деревне жизнь» и т. д.

<1928>

4 <Х.28>. Умер Скворцов-Степанов. Горький накануне в одном доме говорил о нем:

— Ограниченный человек.

На другой день после смерти напечатал в газетах письмо, в котором пишет о нем как о мудрейшем человеке.

Во МХАТе чтение Булгаковым пьесы «Бег». Горький, Свидерский17. Чтение — превосходное. Пьеса хорошая. Горький записывается первым. Вторым — я. Увидев это, Горький предлагает говорить первым мне.

После чтения письма Реперткома, в котором изложены мотивы запрещения пьесы, Горький говорит:

— Оглушительная бумага, и все мимо: и ничего не попадает в точку.

16/Х. Мои «Заметки журналиста» в «Известиях»18. Из ГИЗа звонит какой-то сотрудник, имени не говорит, рассказывает, что рукопись моя, по ошибке доставленная Стеклову, — была им распечатана и прочитана, хотя на ней везде было мое имя. На другой день возвратил распечатанной.

Рязанов прислал письмо «Известиям» — в котором берет под защиту Стеклова и грозит доказать в «Летописях <марксизма>», что моя книга «не нужна» и т. д. «Известия» отказались печатать письмо — и Гронский19 написал ему большое письмо, которое берет меня под защиту и укоряет Рязанова. По телефону он <Рязанов> обругал редакцию «Известий» «сборищем шарлатанов, прохвостов» и т. п.

<17/X>. Вчера утром, прочитав мои «Заметки», звонил Демьян Бедный. Хвалит, любезничает. Но сегодня, когда появилась десятая книжка «Нового мира» с романом Артема Веселого20, — он рассвирепел. Веселый назвал его «медным лбом» в Донбассе. Демьян звонит мне, хочет устроить публичный диспут, «Суд над Демьяном Бедным», — позовет заседателейот рабочих, и чтобы я защищал Артема.

Скрипит зубами: разорву каналью, уничтожу дрянь и т. д.

«Вы, — говорит, — должны отвечать…»

Артем, оказывается, послал письмо в Отдел печати, где подтверждает свои слова и добавляет: надо дать по носу этому зазнавшемуся и т. д.

<1929>

22<I>. Звонит Гладков. Жалуется: «Тяжело живется. Не знаю, что делать. С „Кузницей” я не в ладах. Не согласен с тем, что делает Бахметьев21… С Вами никаких разногласий нет». Хотел, говорит, выйти из «Кузницы», — но нельзя — разгромят. Отмежевывается от заметок Бахметьева по моему адресу. Бахметьев, говорит, не сегодня-завтра вступит с Вами в переговоры.

Горбов странно ведет себя. Выступил со статьей «В поисках Галатеи», где защищает буржуазное понимание эстетики с «вечной красотой»22. Авербах и напосты здесь правы: он уходит от марксизма. А вчера он вдруг заявляет, что искусство должно быть религиозным, то есть о религиозности искусства. Хочет кого-то эпатировать? Или просто — перебрасывает мостик «на тот берег». Противно.

Олеша подхалимствует. Мне на ухо шепчет, что дал в «Октябрь» отрывки из сцен «Зависти» — чтобы «застраховать» себя. Намекает, что ему с ними не по пути. А на днях — где-то провозгласил тост за «политписателя». Когда это при мне сказал Васильевский, Олеша смутился.

— «Я всех люблю…» — пропел я ему. Он покраснел.

Раскольников читал в МХАТе «свою» пьесу «Воскресение». Срам! Смонтировал из диалогов пьесу — т. е. нарезал разговоры и склеил и просовывает в театр. Те жмутся, трусят (начальство!) — как будто — берут. А Ганецкий23 настойчиво ее «рекомендует» — защищает. Это еще хуже, чем луначарщина24.

Украинские писатели в ЦК. Странные речи: национализм из них прет. Они не хотят знать русскую культуру, умышленно коверкают русские слова — хотя и осудили «хвилеволиум»25 — но что-то осталось. Вечером на банкете в «Федерации» — они все говорили по-украински — пытались переводить на русский язык, — и были несколько обескуражены, когда оказалось, что все понятно и переводу не надо!

Распоряжался на банкете Керженцев26. Речи скромные, без <стено­грамм?>. От имени редакции говорил Сутырин27, начав словами: «Я не буду говорить от правых, от левых и от средних, как говорил Остап Вишня, а буду говорить от пролетарской литературы».

Был <А. Н.> Тихонов28. На службе «Федерации». Ничего не понимает. Старается ладить со всеми. Держит даже линию с «напостами». Уверен, что именно они-то «хозяева» литературы. Но думает об организации «попутчиков». Впрочем — он против этого слова: «Какие мы попутчики, достаточно поработали, доказали. Мы советская революционная интеллигенция» — и т. д.

О Горьком говорит неодобрительно: нет, говорит, ни одного человека, который отозвался бы о его последнем пребывании с одобрением. Всех обидел.

Говорит о Горьком как о большом ребенке, неопытном и наивном. «Политический младенец». Раньше, говорит, Мария Федоровна29 была при нем — понимала. А теперь — Крючков, Максим30. Ну и чудит.

А Горький — дал статью в «На литературном посту»31.

<Необязательные?> нравы. Дал фельетон в «Комсомольскую правду» «О мещанской беллетристике». Взяли. Я поставил условие: никаких сокращений. Согласились. С моего разрешения выпустили несколько строк. И напечатали с выпуском целой главы — вопреки уговору. Черт знает что такое!