Новый Мир ( № 2 2008)

Перекатная голь ксенофобия,

ни-двора-ни-кола-ксенофоб.

Вьется, вьется, петляет веревочка,

наша Золушка ходит с пажом.

Оказалось, что имя Дюймовочка

тоже сделано за рубежом.

Нижний Кисловский переулок

dir/

О, непостижимая загадка,

Третий Рим периода упадка

строится теперь как никогда,

строится, как Сталину не снится,

спи, учитель, — старая столица

прочие съедает города.

А на Нижней Кбисловке-Кислбовке

свет — в окне, а мышь — не в мышеловке,

честно ест ворованный свой хлеб.

А лицом к шестнадцатому веку

царь идет в свою библиотеку,

и поет дуэт — Борис и Глеб.

Жизнь испив в ее словарном блеске,

ходит академик Соболевский

несмотря на то, что вредно пить.

Выпив сто цистерн медов и ядов,

ходит академик Виноградов

к Щепкиной-Куперник, может быть.

Это Книппер-Чехова, ребята!

А была старушка глуховата,

но держала ухо-то востро —

это к ней идет с добром и лаской

статный лейб-гвардеец Станиславский

в глубину столетий, как в метро.

А поэт Гудзенко где-то рядом

старых ран не лечит медом-ядом,

у него хорошая жена.

А упав с Харонова парома,

вдоль стены по дому Моссельпрома

тень летит — персидская княжна.

А ее отловит растаковский

небоскреб товарищ Маяковский,

честно на работу выходя.

От его шагов мой дом трясется,

трещина на доме остается,

рухнет дом немного погодя.

Где бы ни играли в кошки-мышки

с тенью герра Вольфа, то есть Мишки,

жертвы Штази, думая о нем, —

становясь все тоньше и незримей,

я давно живу в четвертом Риме,

то есть в измерении ином.

Становясь все тоньше и незримей,

я давно живу в четвертом Риме —

пятому вовеки не бывать.

Господи, на что мне уповать?

Пусть освободит мое жилище

свято место — станет только чище

многомиллионная земля.

А потом на днище котлована

шапку просвещенного Ивана

мы отыщем, больше не пыля.

*     *

  *

Меня перепутать с пилотом

несложно — я молод и лих.

Отыскивают по болотам

таких и не слишком таких.

Я, глядя на башни и шпили,

чужие бомбил города —

пропитана тучами пыли

седая моя борода.

Дом творчества в этом отеле

был некогда. Писателбя

всей армиею улетели,

и пухом им стала земля.

На внуковском аэродроме

пилотов глотает удав

пространства, но в творческом доме

спасается летный состав.

Заснеженно летное поле,

и заледенело оно.

Болото вскипит поневоле,

и кровь превратится в вино.

Мы все тут заряжены с детства

на вечную жизнь в облаках —

мгновенно успеет раздеться

уборщица с тряпкой в руках.

*     *

  *

Да не хожу я никуда гулять,

двустволкой вызывающего взгляда,

своей особой солнце раскалять.

Мне ничего не надо.

Мне стыдно, что заметили меня

за грешным делом

глазеть на птиц, подобно им звеня

в лесу обледенелом.

Волк волку человек, а я при чем?

Лес лесу не чета, а мне чета ли

зверинец сей, что мне препоручен

для поисков единственной детали?

Меня тут не читали, я пошел,

пишите мне, не ждите — не отвечу.

Нашли кому, доверили глагол,

забыли шкуру предложить овечью.

Глаголица

Предвосхитила жизнь мою отвергнутая жизнь иная —

лишь по глаголу голодая, тебя, глаголица, пою.

С небес течет кровавый пот, и град грохочет в каждом слове,

и у тебя в составе крови Эллада плачет и поет.

Поет соперница твоя — кириллица, сестра родная,

подлунный мiръ преображая и приручая соловья.

Сгущается ночная мгла, и глаголическая кода

на меч Крестового похода кровавым отблеском легла.

Латинский лен, османский плен, воронка дантовского ада,

и на руинах Цареграда ты пала жертвой перемен.

Упала, ливнем бытия успев погибельно упиться,

не горлица, не голубица —

глаголица, звезда моя.

*     *

  *

Это я раздолбал Арбат,

всю брусчатку, погнул фонари.

Не оглядывайся назад,

в спину мне не смотри.

Не научишься ничему,

только топот моих копыт

уплотняет ночную тьму,

состоящую из обид.

Я прошел этот путь, и ты,

безусловно, его пройдешь,

и кладбищенские кресты

на брусчатке растут, как рожь.

Тут и кончатся сто дорог,

и уснет на твоих руках

белокожий единорог,

ветку лавра держа в зубах.

Колонка для живой воды

Касаткина Татьяна Александровна — филолог, философ, доктор филологических наук. Автор фундаментальных исследований о Ф. М. Достоевском; составитель, редактор и комментатор Собрания сочинений Ф. М. Достоевского в 9-ти томах (М., 2003 — 2004); редактор проекта “Романы Ф. М. Достоевского: современное состояние изучения”; автор статей культурфилософского и религиозно-философского направления. Постоянный автор “Нового мира”.

- Ну и зачем целую бумагу на одно имя истратила? Подошла бы да сказала, нечего и тратить было… — выговаривали мне в свечной лавке, где я заказывала сорокоуст.

А потом в храме, который по большим праздникам полон так, что не протолкнуться, так, что несколько человек за службу непременно падают в обморок, а сейчас он — тихий, свободный, нарядный, приветливый:

— Прежде чем свечи ставить, подготовьте их!

— Как это, матушка?

— А лишний воск срежьте!

Нигде нет ничего похожего на нож или ножницы.

— Чем?

— Зубами!

— ???!!!

— И нечего на меня так смотреть! Я тут знаете сколько этих свечей каждый день ставлю…

Ну ладно, зубами так зубами. Неласково, однако, встречал меня монастырь… Может, меня, конечно, и не за что встречать ласково, но как-то блудному сыну, равно и дочери, всегда мечтается, что вот он придет — и ему навстречу — тепло, свет и любовь — незаслуженные … Все же — дом Отца нашего… Но встречали меня старшие братья, то есть — сестры, а как встретил бы загульного брата старший брат — в притче Господней недвусмысленно указано. Так что — вроде все по Писанию...

И потом, когда по мере приближения елеопомазания наполнялся храм, удивляли и раздражали монахини, ходившие по заполненному людьми пространству так, словно там никого нет или словно все должны расступиться при их приближении, — исключительно по прямой (“как вороны летают”, все думалось мне), так, словно они тут при деле, а все остальные — только мешаются. А после того как меня во время полиелея обступили уже знакомые девочки — монастырские воспитанницы, случился и вовсе кошмар — едва (и еле) отстояв полиелей, бросилась, как с цепи сорвавшись, на меня мать казначея, громко “обличая” на весь храм: “Ты что пристаешь к нашим деткам? Кто тебя благословил?” — и в ответ на то, что благословил отец А., она — к учительнице: “Это что, наша новая нянька?” — и после ее обомлевшего: “Нет” (уж нянькой-то я точно не была!) — опять ко мне: “Что ты врешь!!!” Она через пятнадцать минут подошла и попросила прощения, кто-то ей рассказал что-то про меня, но первоначальное впечатление было сильное… Шла я по длинной улице во тьме от монастыря к месту своего проживания и думала: “Господи, что же это?! Вороны и собаки…”