Новый Мир ( № 2 2008)

“Вы матери — так и будьте матерями”, — вроде бы сказал отец А., привезя в монастырь первых детей. И еще вроде: “Вы аборты делали — так вот растите, вместо загубленных”. Звучит сильно, и с ходу хочется похвалить, восхититься начинанием, но, однако, приходит в голову и та мысль, что, вступая в монастырь, становясь монахиней, превращаясь в монахиню — а это ведь не смена социального статуса, это онтологическое изменение человека, когда он из половинки, предполагающей наличие пола, половую принадлежность, становится целым, целостным — “единицей”, что и означает слово “монах” (вот, кстати, из богословия девочек-воспитанниц шести-семи лет (они все там — замечательные богословы!): девочки входят на территорию святого источника, что при монастыре, и рассуждают между собой, в какую купальню им идти: “Нам в женскую, потому что, когда мы вырастем, мы будем женщинами. — Ты что! Мы будем монахинями! …А ты что, хочешь быть женщиной?..”), — так вот, думается, что, превращаясь в монахиню, женщина вовсе не имеет при этом в виду немедленно завести собственных детей. Для этого существуют другие пути в жизни. Здесь же, придя, чтобы стать невестой Христовой и молитвенницей за мир, она вдруг — в плохие свои минуты — оказывается психологически в положении матери-одиночки, менее всего будучи к этому подготовленной. Вот сценка. Внезапно повернуло с тепла на сырость, промозглость и холод. Девочка семи лет приходит в класс, одетая в шубку и летние туфельки, чуть не сандалики. Учительница после уроков спрашивает маму-монахиню: что случилось, что девочка так странно одета? “У нее нет осенней обуви, а у меня нет денег, чтобы ей купить”. И дальше что-то вроде того, что, мол, если ты такая добрая — то и купи ей обувь… Соответствующая обувь нашлась бы (и немедленно нашлась) в монастыре, но у матери Е. психологически не было сил ни к кому обратиться по этому поводу. Это очевидный и типичный комплекс матери-одиночки: “Я с моим ребенком никому не нужна. Я сама для него все сделаю”. А если сделать уже не оказывается ни сил, ни средств — то: “Не лезьте с вашими дурацкими наставлениями, раз вы нам все равно не поможете”. Этот комплекс, казалось бы, в монастыре никак не оправдан — но вот присутствует же…

Живя в келье, а не в приюте, находясь, в силу своего статуса не воспитанниц, а “монашьих дочерей”, в самой гуще монастырской жизни, дети оказываются не только гораздо радикальнее включены в эту самую монастырскую жизнь, в ее порядок и систему ценностей, но и гораздо радикальнее выключены из мирской. Между тем предполагается, что быть девочке “монахиней или женщиной”, оставаться ли ей в монастыре или идти в мир, — она сама решит, когда достигнет соответствующего возраста. Монастырь, между прочим, сберегает деньги тех детей, кому государство выплачивает пособия, на их сберкнижках — именно на этот случай: если они, повзрослев, захотят выйти из монастыря, так чтобы вышли не с пустыми руками. И тут тоже в голове встает целый ряд вопросов. И прежде всего — а насколько девочка будет готова реально выбрать и, в случае выбора мира, насколько она будет готова жить в миру? Тем более в том современном мире, где люди, в соответствии со старым пророчеством: в конце времен монахи будут как мирские, а мирские — как демоны (и кстати: глядя на этот монастырский опыт удочерения порожденных и извергнутых из себя миром детей, невольно думаешь — ну да, вот они и пришли, эти последние времена, мы-то думали, читая пророчество, что монахи так испортятся, что будут как мирские, а оказалось, что мир вынудил монастырь взять на себя несвойственные ему функции, демонически отказавшись от своих прямых обязанностей, сделав “незапланированных” детей всего лишь побочным продуктом своего темного “эроса”), — так вот, насколько девочка будет готова жить в мире, где люди, в соответствии с этим пророчеством, и правда слишком часто напоминают демонов, порой даже не подозревая об этом… А ведь среди девочек есть такие, кому этот выбор предстоит. (Вот, кстати, пример настройки — и даже перестройки — детского глаза монастырем, в результате чего этому глазу вдруг становится очевиден наш повседневный демонизм. Девочки восьми лет и старше поехали в Москву на экскурсию. Настя (умница и красавица восьми лет, в четыре года забытая мамой на помойке после того, как помогла ей оттащить туда труп убитого ею сожителя, мама теперь — в местах заключения, Настя ее ждет; ее монахиня-мама наслушалась поначалу от четырехлетней дочери такого, о чем не подозревала, дожив до своих шестидесяти), — Настя идет по Тверской, смотрит в витрины магазинов, видит манекены и, пораженная, застывает: “Господи, сколько идолов-то понаставили!”)

Немало, однако, и таких детей, кто в миру уже заведомо “не пригодился”, несмотря на свое малолетство…

Матери Д., ныне маме семилетней Марины, было уже семьдесят, когда ей принесли годовалую девочку-отказницу с диагнозом ДЦП и прогнозом — не будет ни ходить, ни говорить. Вот уж про кого из монахинь точно можно было сказать, что она никак не чаяла стать матерью! “В мои-то годы!” — удивлялась она. Если вспомнить Писание, такое позднее материнство могло быть только чудесным. Оно им и стало. Через три года Марина бродила по храму, чисто подпевала хору, а устав, дергала посреди службы игумена А. за рясу, басом приговаривая, к вящему смущению прихожан: “Папа, ну хватит уже служить!” Как анекдот рассказывают в монастыре, что когда Марину повезли снимать диагноз — в медучреждении возмущенно сказали: “О чем вы говорите? Такой диагноз не снимается!” Так и ходила по монастырю девочка, в карточке которой было записано: “Не сможет ходить”… Мать Д. спала с малышкой в одной кровати и первый год почти непрерывно массировала ей ножки… В обычном монастырском приюте так, конечно же, не получилось бы.

Девочку восстановили из праха и пепла — но в миру она, очевидно, всегда будет лишней, ущербной. Крупная, мощная, неуклюжая, задающая часто крайне неудобные для окружающих вопросы. А здесь, в монастыре, — нет. Здесь как-то всем находится свое место…

Как дети понимают свое место и где они его видят — о том свидетельствуют их игры. Вот девочки играют в “рождение ребеночков”, жалуются на боль в животе, потом рассказывают, кого “родили”. Марина подходит к воспитательнице и говорит: “И у меня ребеночек родился”. И, долго помолчав, добавляет: “Глупбoй…”

Но вот она сама придумала новую игру. Привела воспитательницу к монастырскому оврагу, объясняет: “Это ад. Я буду туда сходить”. — “Марина, зачем?” — “Ну, Христос же сходил во ад!” — “Марина, Он зачем туда сходил?” — “Чтобы вывести грешников! Ой, пойдем со мной в овраг, ты будешь грешником, а я буду тебя выводить!..”

Да, конечно, ни в каком приюте не смогли бы восстановить такую девочку, но ведь вот другая сторона дела — обслуживание ребенка целиком ложится на плечи мам. Это не как в приюте, когда послушание — стирка или уборка. Это — после всех послушаний — как в миру после работы (только в миру так не работают! О том, как трудятся монахини, потрясенно рассказывают жители того села, где стоит монастырь, сами работающие по-крестьянски всю жизнь), — так вот, после всех послушаний — на тебе твой ребенок. Хорошо хоть трапеза общая.

Отец А. в конце моего первого пребывания в монастыре — а я тогда уже поняла, почему монахини ходят по храму “по прямой”: у них после дня работ часто сил нет ни на какое лишнее движение — просил меня, чтобы я его “поучила”, сказала, что не так, что можно исправить. Сомнения разного рода во мне тогда клубились — но одно было несомненно, это я и решилась высказать: “Батюшка! Давайте им отдохнуть! Растить и воспитывать детей — страшно тяжелый труд, а вовсе не отдых после трудов! Их усталость, их недосыпание скажутся — на детях же!” (А про себя еще думала: “Разве для такого изнурительного труда приходит человек в монастырь, чтобы молиться не успевать?”) И увидела лицо отца А., ставшее холодным и неподвижным. “Не понимает”, — подумалось мне.