Софринский тарантас

А ведь он, если бы захотел, мог раньше, до прихода врага, как и все его прихожане, эвакуироваться. Он имел право убежать или пойти воевать. И это бы было оправданно, если бы только он не был священником. Принятый им сан обязывал поступать его совсем иначе, чем миряне. Он мог бросить дом, вещи, город и все остальное. Но он ни в коем случае не имел права бросать храм, настоятелем которого, пусть даже и в логове врага, он являлся.

Вдруг перед собой он увидел хромовые сапоги. Запах свежего гуталина обжег его и напугал. Не поднимая глаз, он услышал, как клацнул затвор автомата. Затем кто-то громко сплюнул сквозь зубы. Носки сапог были в десяти сантиметрах от его рук. Вот они чуть шевельнулись, затем отодвинулись, а затем он почувствовал, как один из них толкнул его в бок.

— Ты что это как пьяный вытянулся? — раздался знакомый голос. — Может, партизаны тебя ранили? Смотри, арестую, вот тогда узнаешь…

Чиркнула спичка, и запахло дымом. Никита поднял глаза. Перед ним стоял староста, большеглазый, румянощекий, гладковыбритый.

— Отвоевался. — презрительно произнес он. Говорил тебе, иконы заберу, вот и забрал. Ты думал, что я пустой в Германию поеду. Нет уж… На многих иконах ризы золоченые, да и роспись диковинная, незаезженная, так что я не прогадал. А там я, как только приеду, на лошадей их променяю. Ну что же ты лежишь, вставай… А не встанешь, так я баб сейчас позову, они мигом тебя поднимут. Их немцы так разбаловали, что они один разврат и знают.

Староста мог совершить любую подлость. Поэтому Никита, перекрестившись, поцеловал землю и встал.

— Ты чего сегодня будешь делать? — спросил его староста. На нем был немецкий китель с медалькой у воротника, новые офицерские галифе и широкий ремень.

— Молиться буду, — тихо ответил Никита.

— А молиться-то не на кого, — засмеялся староста. Православная душа преставилась. Теперь здесь католический храм будет, так что о своей вере забудь… Ненужной она оказалась, и если бы силу имела, то войну бы не проиграла.

— А кто сказал, что война проиграна? — спросил вдруг сердито Никита и добавил: — Пока не поздно, верни иконы в храм.

Староста с недоумением посмотрел на Никиту. Грустный заплаканный вид не предвещал ему ничего хорошего. Поэтому, чувствуя свое превосходство, он, поправив автомат на плече, усмехнулся:

— А для кого вернуть? Для кого?.. — Глаза его сузились, и, по-волчьи ощерив зубы, он прохрипел: — Все проиграно, все проиграно.

— Ты пьяный, — прошептал Никита.

— Нет, нет, я трезвый!

— А раз трезвый, то не имеешь права так говорить.

— Почему?

— А потому, что ты православный.

Староста подобрал к животу опустившийся ремень и, шумно вздохнув, произнес:

— Православный — это покудова ты, а меня поздно к этой вере причислять.

— Как?

— А вот так, — громко крикнул он. — Раскрестился я, бросил веру эту.

— Но ты же русский.

— Русских нет, война проиграна.

После такого ответа старосты Никита растерялся. Его положение еще более усугубилось. Если раньше он все же надеялся, что староста образумится и одумается, то теперь прекрасно понимал, что перед ним был вероотступник, убежденный в себе.

Никита перекрестился, а затем нервно произнес:

— Что же, ты теперь и стены храма уничтожишь?

— Все, все в моих руках, — засмеялся староста. — И храм, и ты, и партизаны тоже, у них выхода нет, позади болото, а впереди мы. Ох и месиво мы скоро им сделаем, укокошим всех до одного, А заодно и тебя, чтобы не требовал икон.

— Антихрист, — крикнул на него Никита. — Антихрист.

— А ты скот, — и староста ударил его прикладом.

Никита вскрикнул от боли и упал. И он вновь лежал на траве, но теперь уже легкий и невесомый. Небо было перед глазами, а в нем облака и два голубя. В голове был шум Сердце билось как стрепет в силке. Слух был как никогда обострен. Вдали урчал автомобиль, а совсем близко, буквально в десяти метрах от него, ласково и бодро играла губная гармошка.

Староста зверовато посмотрел на Никиту.

— Зараза, еще раз пикнешь, стрельну.

Никита, глядя на небо, ласково улыбнулся и сквозь слезы, чему-то вдруг радуясь, тихо произнес:

— А ты сейчас стрельни, брат.

Тот, вздрогнув, нахмурился. Затем, вскинув автомат, прицелился. Никита не смотрел на него. Неподвластной, таинственной была его радость. Поведение монаха удивило старосту. Он думал, что Никита начнет молить его о пощаде, а он, наоборот, ждал, чтобы в него как можно быстрее стрельнули.

— Вот и отлично… — словно отгадывая его мысли, отрешенно произнес Никита.

Глаза у старосты расширились. И страшная старческая злоба охватила его.

— Ты погибнешь! — прокричал вдруг он. — Ты погибнешь, а я нет. — А затем, опустив автомат, сказал: — Разувайся…

Ничего не понимая, Никита снял с себя ботинки.

— А теперь раздевайся.

— Как? — совершенно спокойно спросил он его.

— Наголо…

Несколько секунд Никита был неподвижен. А затем, присев, осторожно снял с себя рясу, брюки и нательное белье.

— Ну вот вишь, как я тебя опозорил, — засмеялся староста и что-то крикнул по-немецки. И вскоре возле Никиты собрались немцы. Они смеялись, тыкали в него пальцем, кидали фантики. А он сидел перед ними как ни в чем не бывало, словно его и не унижали.

— Наконец-то опростал я тебя, — довольно хихикнул староста. — В таком виде тебе только и взлететь… Херувим, настоящий херувим. — И заржал: — Гы-гы, гы-гы…

Никита молча сидел на траве.

— Ладно, пошутил я, и будет, — произнес вдруг староста и кинул ему одежду и ботинки. — Бери… И помни, если бы автомат осечки не дал, я бы тебя кокнул. Иноверец я теперь, не по пути мне с вами.

Какой-то немец, весь худой и прозрачный, на приличном русском крикнул старосте:

— Может, дать ему папироску?

— Нет, он не курит, — сказал староста и поскреб затылок.

Солнце пригревало, и в застегнутом под горло немецком кителе ему было непривычно жарко.

На порожек огромного дома, где находился штаб, вышел горбатенький офицер. Он, приподняв фуражку, что-то громко крикнул немцам. И те, тут же вздрогнув и произнеся: «Рус, рус… партизаны…» — побежали к нему.

— Чуешь, — крикнул староста Никите. — Я же говорил тебе, что они где-то здесь, рядом. Ночью боишься из дома выйти. Они ведь дикари, повесят на первом суку. И тебя повесят за то, что вместе со всеми не ушел. И теперь вот не на них служишь…

— Вера и служба разные вещи… — произнес Никита и с какой-то брезгливостью откинул от себя одежду и ботинки. Лишь маленький нательный крест был на нем.

— Ты что, тронулся, — прищурил глаза староста.

— Нет, слава богу, у меня с головой все нормально…

— Гы-гы, — вдруг дурашливо засмеялся староста и, поправив на плече автомат, побежал за немцами.

Ночью Никита сделал самодельные иконы из фольги и, освятив их, повесил в церкви перед алтарем. Впереди были праздники благоверного князя Феодора Смоленского и чад его князей Давида и Константина, ярославских чудотворцев; мучеников и исповедников Михаила, князя Черниговского и болярина его Феодора, чудотворцев; Прославление святителя Иннокентия, митрополита Московского, приближались и преставления преподобного Сергия, игумена Радонежского, всея России-чудотворца и апостола и евангелиста Иоанна Богослова.

Прохаживаясь по пустому обезображенному храму, он думал о всех этих праздниках и не знал, как ему быть. Хотелось бросить все и убежать куда-нибудь в лес, но не к партизанам, а в какую-нибудь непроходимую глушь. После того как староста приказал раздеться ему наголо, он возненавидел людей. И даже если бы в город сейчас вошли самые добрые в мире люди, он уже не способен был полюбить и их, Это признание вдруг как-то разом утвердилось в его голове, и он уже не в силах был презреть его и выкинуть из головы. «Фольговые иконы лучше прежних», — подумал он, чтобы успокоить себя, и, не закрывая двери храма, ибо беречь в нем уже было нечего, пошагал в свою комнатку-келью.