Лицо порока (СИ)

— А потом? Его отпускают? — со страхом спрашиваю я и во все глаза с жалостью смотрю на осужденного. Рука помимо воли лезет в карман за сигаретой.

— Нет, не отпускают! — Илларион тоже вытаскивает трубку. — После метания ножей гвардейцы приступают к завершающему этапу наказания А он единственный — снятие шкуры живьем. Но этому насильнику сначала еще оторвут хвост.

— Хвост?! — переспрашиваю я, удивившись. — Какой еще хвост?

— Приговоренные принимают смерть и муки в своем естественном обличье, — сурово произносит Илларион. И, смерив меня испытующим взглядом, прибавляет: — Казнь состоится через полчаса. Ты можешь присутствовать.

Снятие шкуры живьем — зрелище, наверное, ужаснее. К тому же бес будет в своем обличье, что само по себе уже кошмар. И мне вовсе не хочется все это созерцать. Но, скрепя сердце, соглашаюсь — вряд ли когда-нибудь мне представится еще одна возможность увидеть такое.

Из казармы, пошатываясь, выходит мужчина без сапог. Его мундир расстегнут. На груди такой же, как у многих гвардейцев, кругляш, рядом с ним — восьмиконечная звезда со скорпионом в центре. Мужчина, глубоко засунув руки в карманы штанов, сходит по ступенькам вниз. Поступь его с каждым шагом становится все менее твердой.

— Сильвестр! — окликает гвардейца Илларион.

Тот останавливается, как вкопанный, поднимает курчавую голову, пытается разглядеть окликнувшего. Мутный взгляд постепенно светлеет, становится осознанным.

— Ты опять пьян? — в голосе подполковника звучит раздражение. Однако злобы в нем нет.

Сильвестр с трудом принимает стойку смирно. Его покачивает.

— У меня выходной и я имею право выпить, — оправдывается он, еле ворочая языком. И, повысив голос, прибавляет:- Имею или нет, а, господин подполковник?!

Илларион в сердцах машет рукой и обращается ко мне:

— Давно уже был бы как минимум сотником, если бы не пил. Человек ведь толковый. Эх, пропадет. А все она, водка!

Два гвардейца, подскочив к Сильвестру, хватают его под мышки и уводят обратно в казарму.

Мы с подполковником уходим, оставив упражняющихся в метании ножей и их жертву.

Неспешным шагом прогуливаемся вдоль серых казарм легионеров. Идем дальше, огибая их. И выходим на огромную круглую площадку.

— Плац для смотра легионеров, — поясняет Илларион.

За площадкой взору открывается гражданская часть города. Неширокие каменные улицы, площади с лавочками и причудливыми скульптурами животных и людей, ровные ряды домов. Все они, эти дома, разные. Есть небольшие, одноэтажные; есть двухэтажные, с пристройками; есть высокие, с острыми, почти вертикальными крышами; и приземистые, длинные, похожие на бараки. Вдалеке, может, за километр-полтора от казарм легионеров на небольшой возвышенности стоит роскошный белокаменный замок, напоминающий китайскую пагоду. На верху замка — золотые купола с острыми, как пики, шпилями. Сколько этажей имеет это строение, сосчитать невозможно, потому что нижняя его часть скрыта крышами домов и зеленью хвойных деревьев, окружающих белые стены плотным кольцом. Замок огромен и ослепительно красив.

— Кто там живет? — спрашиваю у Иллариона, указывая рукой в сторону величественного здания.

— Это одна из резиденций царя! — торжественно и подобострастно произносит он. — Прибывая на смотр полков и легионов, он на короткое время часто останавливается здесь.

— Царь?

— Царь! — кивает подполковник. И с благоговением уточняет: — Царь Сатана!

В военном городке раздается резкое блеяние горна.

— Однако же, нам пора! — Илларион быстрым шагом направляется туда, откуда мы недавно пришли.

У здания, где проходили упражнения в метании ножей в живую мишень, обстановка уже другая. На плацу у входа выстроились в шеренгу гвардейцы в безукоризненно отутюженной коричневой форме с горнами в руках. Среди них есть и те, которых я уже видел. Гвардейцев немного, я сосчитал: двадцать шесть. Это, видимо, все, кто не занят сегодня работой. Впереди шеренги прохаживается, заложив руки за спину, подтянутый высокий мужчина. На его груди горит восьмиконечная звезда, на эполетах с малиновой окантовкой — по красной капельке.

Подходим ближе и останавливаемся в нескольких шагах от шеренги.

Увидев нас, бравый гвардеец вытягивается по струнке.

Илларион делает знак рукой, и горнисты подносят к губам мундштуки своих блестящих инструментов. Их нестройное, противное блеяние будоражит слух и бьет по нервам.

Бравый гвардеец продолжает стоять по стойке смирно. Подполковник громко отдает приказ:

— Сотник Ефраил, начинайте!

Опять зудят горны. Из казармы тяжелой поступью выходят четверо гвардейцев. В их крепких руках — концы туго натянутых толстых цепей. Они дрожат, позвякивают. Кто-то, привязанный к другим концам этих кандалов, которого пока еще не видно, упирается, не хочет выходить за порог казармы, под холодные лучи хмурого солнца Тартара. Но вот гвардейцы останавливаются, с усилием тянут цепи, и на каменном крыльце появляется двухметровое чудовище, покрытое черно-серой с подпалинами шерстью. Его голова, как голова дикого вепря, с крупным горбатым рылом, «украшенная» двумя парами желтых, торчащих вперед, мощных клыков, из его полураскрытой пасти с клокотанием вырывается зеленоватая пенистая жидкость и скапывает на широкую, выдающуюся вперед грудь. Вместо ног у чудовища стоптанные серые копыта, будто у старой, заезженной клячи, руки — длинные и толстые — заканчиваются почти черными ладонями с растопыренными четырьмя пальцами.

Гвардейцы снова рвут на себя цени, и чудовище, издав истошный, жуткий рык, тяжело ступая, делает несколько шагов. Теперь оно все на виду. На его плешивой голове возвышаются коричнево-ржавые, большие, словно у матерого оленя-самца, рога. У ног, нервно подергиваясь, лежит толстый мохнатый хвост со светлой, размером с голову младенца кисточкой. Его длина не меньше двух с половиной метров. Глаза чудовища, черные, как ночь, горят безумной яростью, свирепый оскал заставляет мою кровь леденеть.

— Илларион, Илларион! — шепчу я одеревенелыми губами, наклоняясь к нему. — Я вот-вот потеряю сознание.

— Сейчас! — изрекает он тихо и делает непонятный знак рукой сотнику.

Тот забегает за шеренгу и через секунду появляется с черной кожаной сумкой. Приблизившись к Иллариону, почтительно подает ее ему. Подполковник, порывшись, извлекает оттуда бутылку и протягивает мне.

— На, подкрепись! Это водка.

Мельком взглянув на высокую бутыль, краем глаза замечаю этикетку, на которой по-русски написано «Старка». Я уже ничему не удивляюсь.

— Пей, не бойся! — шепотом велит Илларион. — Это ваша. После казни каждому гвардейцу, присутствующему здесь, выдадут по бутылке. Такой порядок.

Отвинтив крышечку, припадаю губами к горлышку. Отпиваю за раз больше половины. И, опустив голову, ожидаю, когда алкоголь начнет действовать. Наверное, от нервного перенапряжения мой организм быстро реагирует на принятую дозу. Ужас, сковывающий мою душу, начинает медленно таять. Я поднимаю голову.

Чудовище, изрыгивая зеленую муть, уже стоит, опутанное цепями, у столба. Четверо гвардейцев держат на вытянутых руках его хвост. К ним подходит бравый сотник с коротким, широченным тесаком. Приблизившись к чудовищу сзади, он одним взмахом ножа делает надрез у основания хвоста. Глухой стон вырывается из пасти приговоренного. Сотник отходит и, отбросив тесак, становится на прежнее место. Гвардейцы, держащие хвост, приподнимают его и по команде бравого резко тянут на себя. Раздается душераздирающий вопль. Чудовище виснет на цепях, как тряпка. Там, откуда рос хвост, зияет черная рана, из которой струями стекает грязно-зеленая жидкость.

Илларион взирает на происходящее равнодушным взглядом. Его морщинистое лицо ничего не выражает. Он делает знак сотнику и тот, подхватив металлическое ведро, стоящее у крыльца казармы, подходит к глухо стонущему полумертвому чудовищу. Размахнувшись, окатывает его водой. Затем бросает ведро и возвращается на место.

Снова трубят горнисты. Из казармы выходит низкорослый, кривоногий, жилистый старик. На нем зеленые брюки, заправленные в сапоги, и черный клеенчатый передник. В руках у старика два ножа — большой, с широким лезвием и поменьше — остро заточенный на конце. Он подходит к чудовищу и, встав на колени, делает длинный надрез большим ножом вдоль его ноги — от копыта до колена. Затем, орудуя ножиком поменьше, начинает заворачивать и скатывать шкуру. Чудовище истошно визжит, будто недорезанный боров, и этот пронзительный визг сотрясает застоявшийся воздух. Я инстинктивно затыкаю уши пальцами.